А еще ему захотелось подбежать к Стаффелу и почувствовать его тело в своих руках, его запах на своей футболке, и удостовериться, что с ним все было в порядке. У Тейлора голова кружилась от осознания того, как сильно ему нужно было увидеть Тима, и как сильно он скучал.

Роджер еще больше побледнел, облокачиваясь спиной о каменную стену дома. Он стоял, совершенно не соображая, что делать, и как будто ждал, что произойдет дальше. Он так сильно хотел, чтобы с Тимом все было хорошо, и чтобы он вернулся, что сам даже не понимал, что будет делать дальше — если это, наконец, произойдет.

Кейтлин смотрела на Тейлора с широкой улыбкой и искрящимися от счастья глазами, а он из себя и слова выдавить не мог, и она удивленно смотрела то на него, то на спину Тима. Роджеру вдруг стало интересно, сколько еще Тим собирался вот так вот гостеприимно сидеть, не оборачиваясь.

Стаффел тяжело вздохнул, прикрыл глаза, встал из-за стола, придвинул стул и посмотрел на Роджера цепким взглядом. Он не говорил ни слова.

— Да что с вами такое? Поверить не можете, что, наконец, встретились? — мягким, льющимся голосом щебетала его мама, пока Тим стоял на месте, не зная, что, в общем-то, делать дальше.

Пока что он понимал только одно: эту комедию все еще нужно было разыгрывать, потому что никто из его родственников, что сейчас с такими же улыбками, как его мать, смотрели на них двоих, не переговариваясь, никто из них не поймет, если Тим продолжит так стоять, спрятав руки в карманах темных военных штанов.

Он, быстрым шагом и почти не дыша, пересек кусок гостиной и длинный коридор, что вел в большой зал. Тим хромал на левую ногу, и ему было трудно идти, но вот уже через пару секунд его сильные руки притянули не дышавшего Роджера к себе, и он улыбался, смотря на свою мать, что стояла к нему лицом позади Тейлора. Ему было так трудно это делать — корчить эту сраную улыбку, снова играя в кого-то, что взгляд его казался ядовитым. На лице матери появились слезы, и Кейтлин, расторгнутая такой долгожданной встречей, охая и ахая, пошла рассказывать отцу и всем гостям о том, какими «дружными были ребята до войны» и как «наверное, сейчас они рады встрече».

Офигеть, как Тим был рад встречи.

Стаффел так ничего и не сказал, на доли секунды вдохнув стойкий одеколон Роджера и почувствовав холод в районе живота, и тут же отпустил парня, отвернувшись. Улыбка уже давно слезла с его лица, и выглядел он, прямо скажем, мрачно.

— Проходи, — на выдохе сказал он и, махнув рукой в сторону холла, пошел туда первым, не дожидаясь Роджера и краем глаза замечая, что рука Тейлора странно двигалась. — Ранение? — спросил он, не смотря на Роджера и проведя рукой по своему лицу.

— Тебе, я вижу, тоже досталось, — сказал Роджер, и Тим выдавил сухое:

— Угу.

Он сел около своей матери, что уже начинала дергаться в разные стороны, переставляя тарелки, насыпая еду гостям, все громче радуясь, что Тим вернулся, и «как классно, что все мы здесь сегодня собрались», и подумывал о том, чтобы надо бы успокоиться и отпустить ситуацию — раз уж так сложилось, — пока она не решила уступить свое место Роджеру, чтобы «вам же столько всего нужно обсудить!» и почти что сама усадила Тейлора на стул с мягкой темно-синей подушкой.

Роджер тихо опустился на свое сидение, неотрывно смотря на Тима и не зная, что сказать. В его руках все также была коробка конфет, и Стаффел вдруг резко выхватил ее, отбросив на полку старого комода, где, помимо этого, стояла прозрачная ваза, до края усыпанная печеньем и конфетами. Роджер опустил взгляд на свою пустую тарелку, думая о том, как можно было угодить в такую ситуацию, которая была хуже не придумаешь.

Тима всегда раздражало желание матери в какой-то мере угодить всем, постоянно пытаться поддержать разговор — пусть и не было в нем смысла, — вечно мотаться вокруг стола, спрашивая, всем ли все нравится, но сейчас все эти действия были очень на руку: он делал вид, что занят, и как будто бы не приходилось лишний раз разговаривать с Роджером.

Он отсутствующее наблюдал, как на его тарелке появилось мясо, салат, сыр, прочие деликатесы; как в стакан струей потекло красное вино, и как он сам чокнулся этим стаканом с Роджером, а затем и с остальными гостями, услышав что-то вроде «За возвращение!».

Есть ему совершенно не хотелось, несмотря на то, что на войне он изрядно не доедал; однако, видя настойчивый взгляд матери, Тим постепенно опустошал содержимое своей тарелки, попутно отвечая на многочисленные вопросы однообразным «Да», «Нет» и «Согласен», чокался в нужное время и благодарил за поднятые за него бокалы.

Весь этот спектакль давил ему на голову, и Тима уже мутило от того, что Роджер сидел рядом, и что он ничего — абсолютно ничего — не мог сделать с этим.

Через сорок минут, когда все наелись и ждали огромного торта, пытаясь нагулять аппетит, его племянница, что проехала около двухста километров ради этого ужина, села за огромный рояль белого цвета и под общие восторженные возгласы начала игру.

Все это время Тим ни разу так и не посмотрел на Роджера, краем глаза разве что замечая его левую руку, что без особого движения лежала около его собственной тарелки, на столе; он также подметил, что, начиная с запястья, у Роджера виднелись глубокие царапины, но всю руку дальше скрывала длинная бесцветная рубашка.

Тиму не нужно было видеть Роджера, чтобы чувствовать его. Присутствие Тейлора, что был так недопустимо близко к нему, разрядом тока проходилось по всему телу Тима, и он не мог сконцентрироваться ни на чем, кроме этого. Он не мог поговорить с Роджером и не мог посмотреть на него; зато мог выдавливать улыбку, передавать по чьим-то просьбам тарелки с едой и доливать всем вино — доливать вино Роджеру было особенно неприятно.

Когда Кларисса, тихая милая девочка лет двенадцати, села за рояль, и дом погрузился в громкую музыку, Тим остался с Роджером один за столом. Все родственники до единого окружили рояль стульями, как в зрительном зале, и только они вдвоем сидели в комнате, смежной с залом, где стоял инструмент.

Он абсолютно точно не знал, что сказать Роджеру, и абсолютно точно не был готов к тому, что они встретятся. Тим все еще помнил их последнюю встречу и помнил свое письмо, которое он успел написать Роджеру еще до войны, где все было написано так искренне и с такой любовью, что это до сих пор ранило ему сердце. Письмо с просьбой приехать к нему в Париж и поговорить, потому что он «чувствую себя безумно виноватым и хочу увидеть тебя», так и осталось без ответа. Тим даже прикрепил к посланию фотокарточку с Эйфелевой башней и мелкими буквами на ней — «Люблю тебя».

— Что ты тут делаешь? — спросил он вдруг, коснувшись холодными глазами его лица.

Ему давно хотелось забыть эту историю бесконечной любви, как самый страшный сон, и казалось бы, что могло быть лучше войны и другой страны для этого временного забвения, но даже сейчас, выйдя из плена и пройдя все эти месяцы неустанной битвы, он снова натыкался на то, что доставляло больше боли, чем любое ранение.

Роджер открыл было рот, чтобы солгать (солгать было бы проще), но замолчал. Он смотрел в эти темные серые глаза, от которых веяло таким холодом, что Тейлору становилось неловко и хотелось уйти отсюда; он поджал губы, теребя край футболки.

— Получил письмо от твоей матери, — ответил Роджер, мастерски отыгрывая безразличие. Ему не хотелось, чтобы Тим знал, что он чуть с ума, блять, не сошел от беспокойства, выяснив, что Стаффел числился в списке пропавших без вести. — Я не знал, что ты вернулся.

Роджер самовольно долил себе в бокал вина и сделал несколько больших глотков. Это был уже четвертый бокал, но его разум не был затуманен алкоголем, и Роджер с раздражением поглядывал на последнюю, теперь пустую бутылку, которая ничерта не помогала расслабиться. Он обреченно перевел взгляд на дверь, ведущую в соседнюю комнату, из которой доносились приглушенные звуки фортепиано и голоса остальных гостей.

Тим хмыкнул, смотря за тем, как Роджер выпивал уже который бокал подряд, и сам сделал несколько глотков вина, вкус которого терпеть не мог.