В больничном крыле помогали и заботились, но в больничном крыле всем было все равно на состояние сотрудников этого крыла, поэтому некому было жалеть и некому было заменить Роджера. Он сидел у койки одного из солдатов, вытирал ему лоб мокрой тряпкой, слушал его заплетающиеся слова то о матери, то о выстрелах, то о неминуемой смерти, и думал о том, что смерть здесь действительно была неминуема.

В больничном крыле не было выходных и праздников, не было дней и ночей. Было только «Новая партия!», «Ему нужно заменить простынь», «Дайте лекарство» и «Нужна операция». Больше как будто бы разговоров здесь и вовсе не было, и Тейлор только знал имена остальных медиков и их помощников. Рук катастрофически не хватало, и Роджер уже забыл, когда в последний раз нормально спал — не дергаясь от каждого стона раненого, не проверяя их состояние по несколько раз за ночь, не помогая при срочных операциях при свете луны.

Усталость уже переросла в хроническую, и Роджер, находясь в зале, переполненном телами, где воняло потом, кровью, мочой и смертью, уже по инерции производил руками те действия, что от него требовались: здесь — вытереть лоб, здесь — подать стакан воды, здесь — уложить обратно в постель.

Около пяти часов утра, когда ветер давно утих, и на небе постепенно появлялось солнце, еще не жаркое в такое время суток, Роджеру позволили отдохнуть. Он, еле плетясь, кое-как дошел до койки, что была отделена для персонала, упал на нее, так и не раздевшись. Ему не мешали ни крики раненых, ни их стоны, ни мольбы — он почти сразу же уснул, погружаясь в крепкий сон, лишенный любых видней.

========== Часть 7. Госпиталь (I) ==========

Роджер тихо сидел над спящим солдатом и вливал прозрачное лекарство в шприц. Его пальцы не тряслись — он несколько раз постучал по стенке шприца, пока воздух окончательно не вышел из него, и, несмотря на крепкий сон солдата, Роджер без тени сомнения и дрожи в руках, ввел ему лекарство в ногу. Реакции от раненого на это не последовало, и Тейлор довольно быстро вывел шприц из кожи и отложил его в сторону, на железное «блюдце», где уже валялось несколько использованных иголок.

У него был обход. Ежедневный монотонный обход, с горой лекарств, перевязок и недовольных стонов от солдат, поэтому нельзя было не сказать, что Роджер облегченно выдохнул, когда понял, что этот шприц был последним. На этот короткий час.

Сегодня было Рождество, и день этот был довольно спокойным: в их отделении провели «чистку», и всех более-менее ходячих и соображающих военных отправили по местам; так что было непривычно видеть всего десять занятых коек. Здесь стало непривычно пусто. Но Роджер знал, что надеяться на то, что работы теперь станет поменьше, не нужно было.

Его взгляд остановился на бледном лице солдата, что спал таким крепким сном, наверное, впервые за те полторы недели, что он провел здесь. Роджер не относился к нему по-особенному, однако это был первый человек, вышедший из поля боя, которому Тейлор собственноручно достал пулю из руки и вот уже на протяжении этой долгой недели с лишним перевязывал его, давал лекарства и, в общем-то, «ухаживал».

Однако не только тем запомнился ему солдат, что был, по сути, первым в списке излеченных Роджером, а и тем, что его имя было до невозможности знакомо Тейлору. Он не один раз за день возвращался к образу парня и даже порой заглядывал в список раненых, что лежали в их лазарете, чтобы убедиться, что он рассмотрел инициалы этого солдата правильно.

Звали его Скотт Бейкер, и лицо у него было довольно запоминающимся, чтобы просто так забыть его или перепутать с кем-то. Парень был невысоким, худого телосложения, но не это отличало его от других: у него было длинное, вытянутое лицо, и как будто бы слишком сильно выпирающий подбородок; его скулы были болезненно острыми, если вообще можно было дать им такую характеристику; верхняя часть щек была усыпана мелкими веснушками, а на его лбу, казалось, даже во время сна, длинными неровными линиями выделялись морщины.

И все же, помимо этого подбородка, скул, морщин и знакомого имени, Роджер не мог перестать хотя бы несколько раз за день возвращать свое внимание именно к Скотту из-за того, какими были его глаза. Нельзя было сказать, что они выделялись какой-то необыкновенной красотой, или были необычной формы; вопрос стоял в том, каким был взгляд этих глаз, а взгляд этот был настолько разным, что можно было подумать, что принадлежал он нескольким людям одновременно. Глаза Скотта могли быть глубокими, задумчивыми, а бывали такими пустыми, что Роджеру становилось не по себе; глаза были печальными, они были уставшими, в них искрилась боль, но никогда, никогда они не были веселыми.

В военном госпитале мало было веселого, однако солдаты, которые из последних сил боролись за свою жизнь, пытались хотя бы как-то разрядить напряженную атмосферу редкими шутками, разговорами о семье, друзьях; некоторые из них даже флиртовали с медсестрами, что в этих условиях казалось особо нелепо и мило. И все же, они шутили, они пытались хотя бы на какое-то время забыть о всех ужасах, что были и что будут, — они все, многие из них, но не Скотт.

Роджер еще ни разу не видел улыбки на его лице или мало-мальского интереса к тому, что здесь происходило. Создавалось иногда ощущение, что если бы Роджер не приходил к нему несколько раз за день, чтобы дать лекарство или накормить, то Скотт и не попросил бы этого.

Однажды Скотт, который впридачу еще и был молчаливым, обронил одну-единственную фразу, которая и поразила Роджера, и заставила задуматься об этом в который раз, и подтвердила его мысли о некой несправедливости. Скотт сказал: «А вам здесь получше, чем там, на фронте. Не так ли?». И Роджер потупил взгляд.

И все же, когда вечером этого же дня Скотта «попросили» к командиру, и больше его здесь не видели, Роджеру стало еще более одиноко, чем прежде. Он все хотел поговорить со Скоттом о тех мыслях, что крутились в его голове, и спросить, откуда он мог знать парня, но каждый раз, встречаясь с острым взглядом карих глаз, Роджер отгонял свое желание и молча делал положенную работу.

***

Затишье перед бурей всегда было особенно сладким. В тот момент, когда почти весь персонал спал, обрадовавшись первой возможности отдохнуть после нескончаемых смен, и сам Роджер клевал носом у окна, будучи дежурным в этот вечер и ночь, раздались крики откуда-то со двора; а дальше, распахивая настежь двери, сторожевые, что охраняли их базу, и солдаты, что кое-как могли идти, заносили на носилках раненых. Роджер подскочил и подбежал к первым носилкам, растеряв сонливость по дороге. Он хотел было помочь солдату, что лежал на них с пробитой головой, но парни, что тащили носилки, прошли мимо Роджера, будто и не заметили того. Тейлор собирался окликнуть их и предложить ближайшую койку, где можно было положить солдата, которому требовалась срочная помощь, однако за этим последовал неприятный звук тормозящих колес. Тейлор слышал, как подъезжал грузовик, и как с десяток пар обуви отбивали неровный ритм по полу; люди направлялись в их крыло.

Его сердце забилось, как билось оно всегда при виде раненых, и Роджер застучал рукой по двери комнатки, в которой обычно отдыхали медики, с ужасом следя за тем, как солдаты, положившие очередные носилки с ранеными на пол, бежали за новыми, не останавливаясь ни на секунду.

Он выбежал во двор в белом тонком халате. Ворота были открыты, и посреди них, так полностью и не заехав на территорию, стоял грузовик с открытым прицепом, из которого методично вынимали чьи-то окровавленные, избитые, продырявленные тела. Творился настоящий хаос: казалось, что к ним прибыла целая партия раненых, и Роджер уже давно сбился со счета, стоя посреди всего этого ужаса, который охватил его, словно холодный ветер.

После полуминутного оцепенения, за которое мимо него пронесли еще трех солдат, Роджер наконец подорвался с места и понесся к грузовику, что склонился в одну сторону из-за неровной дороги. Изнутри слышался хрип и приглушенные стоны.