Его руки начали трястись, и ружье выпало из них: он больше не мог удержать автомат. Его собственное тело, вдруг ставшее на двадцать, на тридцать килограмм тяжелее, пошатнулось, и Брайан упал на колени перед трупом этого парня, который не был виновен в этой войне, и который уже никогда не увидит свет.

Брайан не понимал: нельзя было оставаться на одном месте, нужно было спасаться. Вокруг него в каком-то хаосе и панике бегали солдаты — его и чужие, — и он сидел, словно в эпицентре катастрофы, и чувствовал, что его собственный мир и все его устои разом рухнули. Брайан сидел возле человека, у которого зияла рана на лбу, и горячие соленые слезы бежали по его лицу.

— Вставай! — ему закричали. Он не слышал. — Вставай, идиот!

Его подхватили под руки, сказали: «Пошел!» и, грубо толкнув на груду трупов, заставили идти воевать дальше. Брайан, не понимая абсолютно ничего, слыша гамму звуков, не видя почти ничего из-за пелены, что стояла перед его глазами, кое-как взял свое или чужое валяющееся на земле оружие и рваными движениями пошел дальше, спотыкаясь об камни и об тела.

Когда он снова упал, Брайан не сразу понял, что упал он не по своей вине. Он ощутил сильный удар, словно в него зарядили электрическим током, прожигая всю кожу разрядом, а затем, пошатнувшись, он перецепился через что-то и свалился лицом в землю.

Дрожащими разгоряченными губами он касался твердой земли, впитывая пыль и грязь, пытаясь сделать хоть глоток свежего воздуха. Он задыхался, лежа грудью на этих чертовых камнях, и не мог перевернуться на спину. Что-то в районе левого плеча жгло с такой силой, как будто бы кто-то специально проводил там раскаленным ножом. Он хотел умереть от силы боли, но не умирал, и кашлял в сухую землю, и чувствовал, как уже несколько раз на его спину наступили чьи-то тяжелые сапоги.

Он так и не вспомнил слов молитвы.

***

Небо было необычайно красивым. Нежно-голубой цвет, какой в Англии не часто встретишь, радовал его глаз. Ему казалось, что он плывет по волнам, нежным и спокойным, и его тело слегка покачивало морем. Ему хотелось высунуть руку и дотронуться до воды, теплой и соленой, но он почему-то не мог пошевелить рукой.

Ему было спокойно. Он не чувствовал своего тела, но это не слишком сильно его волновало. Важным было лишь это спокойное море, с его слабыми волнами, и голубое небо, такое огромное, словно натянутое, как ткань.

***

Неба больше не было. Он не видел ничего, только чувствовал омерзительный запах, напоминающим ему вонь трупов, и ему стало страшно впервые с того момента, как он увидел бегущего на него солдата.

Брайан убил.

Он дернулся вперед, словно хотел встать, но жгучая боль, что заставила его закричать не своим голосом, пригвоздила его обратно. Он не знал, где он, и не знал, что с ним — Брайан лишь чувствовал, что голубое небо и умиротворяющие волны пропали, и ему стало до безумия страшно. Он не мог открыть глаза, и ему было трудно дышать, и его пальцы безжизненно зажимали ткань штанов, измазавшись при этом в чем-то липком и теплом.

***

Бледное лицо Роджера было перед его глазами. Брайан видел — он напуган. Большие голубые глаза в ужасе смотрели прямо на него, и Роджер что-то говорил одними губами — наверное, шептал, раз Брайан не мог расслышать слов.

Мэй вдруг улыбнулся. Он знал, что образ Роджера неправда, как неправдой было и небо, и море. Но ему стало спокойно. Как будто бы что-то теплое расплылось в районе груди. И не было страха. И не было боли.

Лицо Роджера было приятнее даже голубого неба и спокойных волн.

***

Вчера Роджера и еще нескольких солдат перенаправили в восточную часть страны, на одну из главных военных баз. Чуть больше часа полета на вертолете, одна бессонная ночь, два дня страха после новости о том, что Роджеру придется сменить локацию, и они приземлились недалеко от Кабула. Местность здесь была пустынной, однако потрескавшаяся от сухости земля, в отличие от их прошлого пристанища, все же была покрыта желтой ломкой травой, а кое-где — и бледно-зеленой растительностью. Такая смена картинки должна была обрадовать, но по какой-то неведомой причине Роджер не почувствовал ни капли отрады — лишь новую волну страха перед неизвестностью. Роджер подумал о том, что умирать здесь будет поприятнее прошлого пристанища.

В городе постоянно происходили перестрелки: он был лишен каких-либо преград в виде гор или холмов, которые находились за территорией Кабула, и звук от взрывной волны распространялся на многие мили вперед, заставляя Тейлора каждый раз подскакивать на месте от неожиданного грохота.

Те, кто только прибыли, в основном, собирали оружие и патроны, помогали раненым, так как рук катастрофически не хватало, и хоронили погибших — тех, кого так и не сумели спасти врачи. После последнего и пришло полное осознание того, что смерть буквально дышала Роджеру в спину, только и выжидая нужного момента. Он видел в каждом трупе лицо Тима, и порой ему хотелось оббежать весь лазарет, чтобы убедиться, что ему это померещилось, и ни один из умерших солдат не был ему знаком.

За эти недели Роджер, как бы ужасно это не звучало, привык видеть смерть. Они хоронили стольких солдат, что умерли по дороге к базе, что и сосчитать было сложно. Многие из них, покалеченные взрывами, выглядели настолько жутко, что ему приходилось отворачиваться, хватаясь за внезапно скрутившийся от резкой боли живот, а трупный запах, казалось, преследовал Роджера повсюду, даже тогда, когда он находился за километр от братской могилы. Он чувствовал его на своей коже и, лежа на узкой койке в полной темноте, он ни раз начинал чесаться и паниковать, и мечтал смыть с себя все это.

Впрочем, чем больше времени проходило, тем меньше он думал о том, насколько больной была сама идея войны, меньше он думал об окровавленных покалеченных парнях, некоторые из которых были моложе него самого. Он с каким-то холодным спокойствием ловил себя на мысли о том, что, должно быть, и к такому можно было приспособиться.

После одного тяжелого и скучного дня, который особенно отличался от остальных тяжелых и скучных дней, командир вызвал Роджера к себе в кабинет. У Тейлора было страшное опасение, что момент, когда его, наконец, заберут на реальную войну, и его мертвое тело вскоре прибудет в их лагерь с возрастом, настал. Те минуты, пока он шел к командиру, пока около получаса ждал его под дверью, пока этот мужчина с орденами на груди и сединой на висках — хотя было ему не больше тридцати пяти — раскладывал важные документы по столу, те минуты казались Роджеру невыносимым, и ему чудилось, что он умрет от страха раньше времени. Но все было не так уж и плохо — вернее сказать, в ситуации с Роджером, это был лучший приказ, который он услышал за свое пребывание тут, зайдя в небольшого размера кабинет командира.

Тейлор кому-то проговорился, и этот кто-то донес до высших «властей» здесь, что Роджер учился на медика, и это — кто бы мог подумать? — сыграло ему на руку: так как врачей ощутимо не хватало (по словам командира, его личные данные тщательно изучили, в особенности — успеваемость в колледже), Тейлора распределили в отсек медицинской помощи, где он должен будет помогать раненым, выхаживать их, поить и кормить — в общем, все то, что спасет его собственную жизнь.

Роджер склонил голову и вышел, тихо прикрывая за собой дверь, пытаясь подавить улыбку. Он и не думал, что даже на войне что-то может обрадовать его.

***

Было время Рождества. К ним все поступали новые солдаты и поступали, а потом их так же, толпами, отправляли на фронт, откуда возвращались кучки раненых, истощенных, голодных мужчин, парней и, глядя на некоторых, хотелось даже сказать, мальчиков.

Было отнюдь не рождественское настроение. В этот день, когда лист календаря перевернулся на 24 декабря, а за окном выл ледяной ветер, раздувая песок с такой силой, что вряд ли можно было различить что-то хотя бы перед собой, в этот день, было особенно много раненых. Роджер метался от одной койки к другой, не успевая сделать все сразу: перевязать рану на животе, дать настойку и закрепить ремни, чтобы солдат не двигался, пока ему будут отрезать ногу, принести скудный обед, налить воды, вытереть горячий лоб, перемешать лекарство, измерить температуру, вынести мертвое тело в другую комнату, отнести письмо какого-то парня в отделение, где собирались все письма, которые нужно было отправить родным. Роджер даже не сразу понял, что был болен сам: у него была лихорадка, болела голова и ужасно тошнило.