— Что случилось? — рваным голосом спросил он, оглядывая уже небольшую кучку солдат, что не то сидели, не то лежали, не то в прямом смысле этого слова умирали в прицепе. Его руки, худые, но ловкие, подхватили под мышки одного из раненых, которого спустили с грузовика вниз.

— Война, — раздалось ему в ответ, но Роджер уже устремился обратно в больничное крыло, волоча на своей спине одного из раненых.

Их было большое количество: после одного грузовика подъехал следующий и последующий, и вот уже в одном зале, что раньше казался Роджеру большим, почти не оставалось свободных коек. Медбратья и сестры, которых в общей сложности было десять, наматывали двадцатые, сотые круги вокруг раненых, судорожно пытаясь помочь каждому и не успевая этого делать; и весь этот зал утонул в общем длинном страшном крике ужаса и страдания.

Через час ситуация ухудшилась. Роджер думал — куда, казалось бы, еще хуже, — однако количество раненых, что раньше едва превышало пятьдесят человек, теперь стремилось к отметки в сто.

Сто кричащих, истекающих кровью, в пыли и грязи, больных, зараженных, простуженных и отчаянно не желавших умирать солдат лежали по два человека на койке, что теперь вплотную стояли друг к другу. Роджер понял весь ужас случившегося, когда одного за одним солдата стали класть прямо посреди коридора, оставляя их там, в лучшем случае, на носилках, в худшем — подкладывая под них какие-то грязные простыни и тряпки.

Роджер счесал пальцы в кровь, пока стягивал жгуты и сдерживал солдат, что пытались вырваться от медиков из-за жгучей боли, что они им доставляли; пока доставал пули и не замечал того, что весь его халат был в крови. Его руки дрожали, а голова пухла от непрекращающегося стона и ругательств, и от количества задач, что им, медикам, нужно было сделать, но они все равно не успели бы сделать.

Тонкий блокнот, в котором они обычно записывали имена прибывших, торчал из кармана Роджера и грозился закончиться за один этот день. Тейлору даже в голову не пришло то, что раненых и умерших нужно было опознавать, потому что времени не хватало абсолютно ни на что.

Уже через полчаса после того, как приехал новый грузовик, и солдат, что пополнили ряды раненых, превысило полсотни, медики «избавились» от двадцати из них. Роджер не знал, чья это была вина — противника, что выполнил смертельный выстрел, или их, медиков, что не успели помочь всем.

Это был самый ужасный и самый тяжелый день в его гребанной жизни.

***

Через пять часов условной жизни, когда спину ломило, руки тряслись уже не от страха и ужаса, а от усталости, и пальцы еле держали ручку, а глаза то и дело закрывались, Роджер вместе с Милой, которая была из Северной Англии, подходил к каждой койке, к каждым носилкам и к каждому «месту», что было сделано на скорую руку медиками из тряпок. У него не оставалось сил, и он только приглушенно повторял фразу: «Имя», обращаясь к раненым. И записывал.

Были, конечно, и те, кто был не в состоянии отвечать, или те, кому, наконец, удалось уснуть, и Роджер с Милой не решались их будить, так что на месте пустой строки Тейлор ставил крестик и, на глаз прикидывая, какая была рана, записывал свое заключение в клетке рядом.

Внутри зала было темно, и через окна можно было увидеть лунный свет, что озарял двор и проникал ярким лучом в здание. Дышать здесь было нечем, но все окна открыть не решались — кого-то из полусотни человек могло продуть, кого-то из полусотни человек лихорадило и трусило, и ознобило, и они все так же не могли помочь всем сразу.

За эти пять часов они провели двадцать ампутаций, достали около пятидесяти пуль, перевязали чуть больше, чем пятьдесят человек и похоронили вот уже двадцать пять солдат. Ну, как похоронили — вынесли в коридор, где лежали еще живые люди, которым тоже надо было помочь.

Пока они записывали имена, восемь медиков все еще кружили вокруг остальных солдат, чьи раны были не так тяжелы, и которые «могли потерпеть». Роджер больше не мог: он уже не видел перед своими глазами ничего, кроме реки крови, кроме своих собственных пальцев, что были расчесаны и покрылись мозолями. Ноги почти не держали, и у каждой койки он прислонялся рукой к спинке кровати, пытаясь не рухнуть прямо на месте. Теперь при воспоминании о Скотте — а точнее, о его фразе, что им здесь было «получше», — ему хотелось дико рассмеяться, но сил на смех не было.

Марк Уинстон. Пуля в колене.

Джейк Норман. Сотрясение мозга.

Карл Джонс. Ампутация руки.

Фрэнки Кук. Пуля в легком и ушиб ноги.

Льюис Мейсон. Грипп.

Сосед Льюиса Мейсона лежал, видимо, без сознания, так что Льюис Мейсон ответил за соседа.

Брайан Мэй. Пуля в плече.

Его корявый почерк написал очередное имя, и Роджер прикинул, сколько еще времени займет у них этот обход, а затем, естественно, помощь раненым, потому что его с Милой занятие сейчас итак считали отдыхом. Но он резко замер на месте, уставившись невидящими глазами в инициалы солдата.

— Ну? — подала слабый голос девушка, когда Роджер, зажав ручку пальцами, смотрел на отдаленно знакомое имя и судорожно пытался понять хотя бы что-то. Его туманный взгляд поднялся с блокнота на человека, лежащего около Льюиса Мейсона на одной койке на одном боку и придерживающего правой рукой перевязку, что обхватывала левое плечо и всю грудь.

Темнота была такой блядско-темной, что Роджер не мог рассмотреть ничего — лунный свет падал длинной дорожкой куда-то в центр больничного отсека, — кроме силуэта, который напоминал Роджеру одного человека с такой силой, что ему стало невыносимо больно в районе сердца.

Маленькая фигура Тейлора склонилась над кроватью, и безумные, уставшие голубые глаза с ужасом, который железной цепью сжимал горло, всматривались в знакомые черты лица.

Имя, к сожалению, оказалось знакомым не по ошибке. У Роджера вырвался хрип, и он прошептал какой-то неразборчивый набор слов.

…Мэй.

На тридцать восьмой койке, что стояла у самого окна, возле соседа с гриппом, вокруг всеобщего гула и страдания, лежал никто иной, как Брайан Мэй с чертовой раной в плече.

Роджеру Тейлору захотелось нахрен перевернуть весь этот лазарет. К матери чертовой.

***

Ему снова казалось, что хуже быть не могло, но хуже было. Это была самая страшная ночь в его жизни, и ему, по правде сказать, не верилось, что он сможет ее пережить. Не только физически, но и морально.

Как можно было предположить, лекарства закончились со стремительной скоростью, потому что никто не предполагал, что в это больничное крыло, которое не считалось центральным, попадет такое количество раненых; а следующая партия лекарств намечалась прибыть в понедельник — сейчас же стояла тихая, безветренная суббота, и управляющая лечебным крылом со странным именем Джозефина, лет пятидесяти, имеющая огромный опыт за плечами, орала в белую трубку, что была прижата к уху, что лекарства им нужны сегодня. И не просто сегодня, а прямо сейчас.

Он уж не знал, когда это «прямо сейчас» собиралось наступить, однако, когда солдат, которому пуля попала довольно удачно — а то есть, прямо в живот, — заорал от боли в который раз, Роджер устало поднял глаза к потолку и закрыл лицо руками. Ему хотелось разрыдаться, но, помимо его несостоявшихся рыданий, слез за эту ночь было пролито столько, что не следовало ему пополнять эти ряды страдающих.

И все же — обезболивающего было ничтожно мало, вирусников вообще лечить особо не было чем, и пока Джозефина и лица, которым она доверяла, ушли на совещание к командиру, размышляя над тем, как разместить всех раненых и чем их лечить, пока лекарств не было в нужном количестве, Роджер и ему подобные — те, что не входили в список «лиц, которым доверяли», — делали все, чтобы помочь солдатам.

Ходить по залу было невозможно: они пробирались мимо плотно поставленных кроватей, и чтобы дойти до раненого в другом крыле зала, им приходилось преодолеть расстояние в тридцать с лишним человек; про тех, что лежали в коридоре, вообще и говорить не стоило.