— Я хотел сказать, что этот менеджер, — он выплюнул последнее слово, — отчитал меня, как маленького мальчика, за…

— Да мы уже давно поняли, что самый несчастный здесь ты.

Тим остановился на полуслове и сделал несколько глубоких вздохов, как будто бы недоумевал, «ну как это кто-то позволил себе с ним так разговаривать».

Роджера трясло. Его трясло от этого противного звонкого голоса Тима, которым он почти что кричал на них всех; от его вида — от этого блядского внешнего вида, — от тех слов, что вырывались из его грязного рта, который целовало неизвестно сколько шлюх.

Странно, что еще совсем недавно Тейлор восхищался этим голосом, любовался его лицом и не хотел отрываться от его губ.

— Заткнись! — заорал вдруг Роджер, подскакивая на месте. И хотя Тим стоял молчал и ничего не собирался говорить, Роджер снова заорал: — Заткнись ты наконец! — и его глаза застыли на красном горящем лице Тима.

Как ему хотелось сказать, что он ненавидел его до смерти. Что он так чертовски ошибся, что он еще не встречал в своей жизни таких же мерзких людей, как он.

Что никогда в жизни он не простит ему эту подлую, эту грязную измену, и что никогда, Господи, он клянется, никогда больше он не будет петь с ним в одной группе и делить что-то общее.

— Да как ты… да как у тебя вообще хватает наглости говорить все это? Как ты вообще можешь обвинять их в нашем блядском провале? Ты что, настолько глуп, что не понимаешь, что мы облажались? Мы с тобой, Тим, мы вместе. Только мы, — его голос отражался от стен и звучал, кажется, даже громче музыки, и волнами растекался по углам гримерки. Роджеру казалось, что он не кричал, когда на деле же он вполне мог сорвать себе связки после таких «выступлений».

Сердце в его груди заходилось в бешенном темпе, и Роджер, который все также смотрел на Тима, уже плохо различал его. Пелена гнева застыла перед его лицом, и ему казалось, что он легко мог бы разгромить эту гримерку ко всем чертям собачьим. Гнев накрывал его с такой силой, что Роджер уже не разбирал: злился он сейчас за провальный концерт или пытался ударить Тима посильнее за измену.

Ему было трудно дышать. Ему хотелось схватить Тима за лицо и…

— Когда я сказал, что ты — падаль, я «помелочился». Господи, Тим, ты хуже, чем падаль, ты хуже всего дерьма на свете! Блять, да на тебя даже мухи не слетятся, — слова Роджера летели в сторону Стаффела и камнем ударяли ему где-то в районе живота. Он стоял, уже белый, как стена, и скрывал где-то глубоко внутри все те эмоции, что сейчас бушевали в нем. Тим походил на статую, но, на самом деле, ему хотелось разрыдаться, как девчонке, от всех этих слов и от понимания, что засело на дне его сознания, что все это — действительно была его вина.

Он любил Роджера. Что бы он ни сделал, чтобы он ни говорил, он любил Роджера, и сейчас ему было все труднее защищаться от этого незнакомого ему человека.

Сейчас же, когда голос Роджера походил на раскаты грома, и худой Тейлор, который как будто бы вырос на десяток сантиметров, казался таким большим в этой маленькой для него гримерке, он словно возвышался над Тимом, закрывая своим силуэтом все остальное от Стаффела.

— Ну же! Чего же ты молчишь?

Тим сморгнул слезы, застывшие в глазах. Ком стоял в горле, и он не сразу смог ответить, потеряв все свое мнимое «величие». Смотря в глаза Роджера, что сейчас казались ему сумасшедшими, Тим понял одну простую вещь: за прошлые выходки его простят все в группе, но только не он.

И это понимание было хуже любого провала на сцене.

Набрав в грудь побольше воздуха, Тим попытался произнести фразу как можно более ровным голосом, хотя он чувствовал холодный пот, который стекал по спине, и ему казалось, что сердце перестало стучать совсем. И хотя все то, что он сказал дальше, было слишком далеко от истинных мыслей, он выдавил:

— Я не знаю, кем ты себя возомнил, Тейлор, однако я никогда не позволял и сейчас не позволю оскорблять себя. То, что было между нами, оставим между нами, и не нужно сейчас срывать на мне все свои обиды. Я не один причастен к провалу группы.

Говорил он так ровно и с такой расстановкой, словно это не он десять минут назад исходился здесь в истерике. Роджер знал: они были во многом похожи. Многие люди думали, что они слегка ненормальные: то, как менялось их настроение, какую бурю эмоций они испытывали, и какие поступки могли совершать — все это было не для их умов.

Роджер знал, понимал и чувствовал Тима. И сейчас он так явственно ощущал это ледяное спокойствие, выражающееся в лице Тима, в его ровной спине и холодном взгляде, что ему показалось, что он бился об каменную стену. Проблема была в том, что Роджер всегда понимал Тима, но Тим… наверное, он даже и не пытался понять его в ответ.

Стаффел был непробиваемым.

— Да, ты прав, — Роджер несколько раз кивнул головой, вдруг почувствовав, как сильно жгло у него в горле. — Я не буду переносить собственные обиды на нашу ситуацию в группе. Тогда, хм… — и хотя Роджера трусило, и он еле говорил спокойным голосом, он пытался в бешеном темпе сообразить, что сказать дальше, — я так полагаю, что если солист опаздывает на репетиции, не приходит на прослушивание возможных участников группы, а так же не попадает в ноты во время выступления, то, наверное… — глаза с глубоким синим цветом замерли на бледном лице Тима, — от такого солиста нужно избавиться.

На мгновение Роджеру даже показалось, что каменное выражение лица Тима сменилось на испуганное, и страх замер в его глазах, но дальше Роджер уже не помнил, что происходило. Наверное, Тим, как обычно с ним бывало, почти задохнулся от ярости после услышанных слов — лучше бы он и вправду задохнулся, — затем стал что-то говорить, размахивать руками, даже один раз ткнул в Роджера пальцем.

Он не слушал. Или слышал отдельные какие-то фразы, которые доносились до него, но ему уже было плевать. Он стоял, словно находясь в этом и в другом мире одновременно, и думал о том, как всего его мечты разом рушились, и как все то, что когда-то было ему дорого, теряло свое значение.

Роджер ответил несколько раз, что не уйдет из этой группы, и что валить нужно Стаффелу, и даже спросил мнение Томаса — который, конечно же, промолчал и не знал, что говорить, потому что «на деньги отца Тима мы арендуем зал, группу создал Тим» и прочее, и прочее, и прочее, — и Роджер как будто бы искал поддержки хотя бы в одном из участников, и как будто ему и вовсе не нужно было все это. И Томас, всегда имевший какой-то вес в группе, вдруг его совершенно потерял, а Брайан, а Брайан… молча стоял с этим своим глубоким грустным взглядом, который еще двадцать минут назад терзал сердце Роджера, а сейчас вызывал только раздражение.

Кто бы что ни говорил, лидерами в группе были они с Тимом. И Роджер уже был не в состоянии слушать его доводы, его бросания мокрого белья, которое выражалось во фразах «Да это я», «Да у тебя даже денег нет», «Таких барабанщиков, как ты…» и прочее, и прочее, и прочее, пока Роджер, растирая рукой пудру по лицу, не сказал:

— Идите вы все к черту. Я не останусь здесь больше ни на день.

И когда Тим вдруг схватил его за руку, пытаясь остановить, Роджер лишь сильно оттолкнул его в сторону и, столкнувшись с одной из групп в маленьком коридоре, выбежал на холодную улицу.

***

Он нажал пальцем на звонок. Дверь отворили не быстро, и все это время он не убирал пальца со звонка.

— Привет.

— Ну, привет, — сказал Роджер холодно, отчего-то нисколько не удивившись, увидев Тима на пороге своей квартиры. Не то, чтобы он ожидал его прихода, однако Тейлор знал, что тот рано или поздно вернется за вещами. И впервые с того момента, как ему изменили, Роджер не испытывал никаких эмоций, глядя на этого человека.

Он облокотился о дверной косяк, внимательно изучая Стаффела взглядом, на данный момент, чувствовуя больше какую-то странную усталость, нежели что-либо другое.

Черт, Роджер так устал. Устал злиться, устал его ненавидеть, устал ворочаться бессонными ночами. Он все ждал, когда же этому блядскому круговороту придет конец. Когда сама мысль о чертовом Стаффеле перестанет отравлять ему жизнь?