Даже странно, что не считают у нас Колумба придурком – поперся искать путь в северную Индию, а наткнулся – на Америку. Ничего не понял, назвал тамошних туземцев "индейцами", отбыл восвояси и доложил королю: мол выполнил я задание Вашего Величества. Нет, был бы он русским – был бы придурком, но он европеец, а за ними мы не видим ни грехов, ни огрехов.

За нашими, правда, тоже не видим – если потеют и говорят что-то красивое. Но это не про тебя: ты слишком кровавый и слишком свой. Ты не Петр – ему за "окно" да за макет Европы на чухонских болотах все простили. И то, что народ на пятую часть сократился¹⁷, и то, что дворяне стали крепостными, и то, что крепостные окончательно стали рабами, и то, что бюрократы расплодились, как кролики, и то, что им губернии на кормление отдавали, и то, что большинство войн проигрывалось… Главное – слова. И – чтоб про Европу, да путь ее. И в нее…

Нет, тебя ждет судьба Ивана Васильевича. Не третьего – четвертого. Историкам (начиная с Карамзина, основоположника, так сказать) плевать на то, что при Грозном территория страны увеличилась почти вдвое: и не болотами приросла – Волгой, Уралом.... Это, мол, не он, это – его современники. А он – это опричнина, казни лютые, пытки ужасные, глумления над завоеванными. Вот и про тебя тоже самое будут говорить: репрессии, ограбление всех и вся, ликвидация свобод и свободомыслия… Все припомнят – кроме хорошего (разве может быть у тебя – рябого, рыжего, сухорукого – хоть что-то хорошее?). Ну кто будет помнить, что ты еще в середине двадцатых говорил: будет война, войну нельзя выиграть без танков, самолетов, инфраструктуры, а, значит, без военной промышленности, которую нужно создавать практически с нуля, создав перед этим – опять с нуля – промышленность тяжелую. И кто будет помнить, что все это благодаря тебе возникло (нет, то, что в результате грабежей и из-под палки – этого, конечно, не забудут). А вспомнят (напомнит же кто-то!), так скажут: мол, это не благодаря – вопреки. Или какой-нибудь будущий Милюков расскажет про тебя, как нынешний про Петра: дескать, действия твои были спонтанными, разрабатывались они коллективно, конечные цели реформ ты понимал лишь частично – в части, которую тебе тот самый коллектив захотел объяснить¹⁸. Точнее, смог объяснить – ты же не все был понять способен, инородец неотесанный. Оська корявый¹⁹…

Так что был бы не Сталин – все было бы и быстрее, и лучше, и без крови. Как в Европе. А то, что в Европе, когда в ней менялся традиционный уклад, кровь лилась не ручьями – реками, что с того? Время было другое, да и палачи были европейцами. А то, что Европа вся как один дружно легла под Гитлера – так это по случайности. Опять же, вследствие цивилизованности.

Но знай дарагой – о посмертной судьбе Грозного тебя сейчас можно только мечтать. Тебя не ненависть ждет – презрение. Ты, дарагой, на собственных глазах превращаешься в чеховского персонажа: "Скажи, меня правда здесь все ненавидят? – Да что ты, кто ж тебя ненавидит. Так, просто презирают."

Или – если повезет тебе, но не повезет твоему народу – полное забвение после полного уничтожения. Чтобы остаться в глазах "просвещенных" потомков ненавидимым (не презираемым, не забытым – ненавидимым), нужно в этой войне победить. Любой ценой. Ненависть тоже заслужить нужно. Победой. Лютой победой, лютыми методами. А какие еще могут быть, когда враг лютый?»

Сталина трясло. Он не был похож сам на себя – того, которого видели его соратники, нынешние и бывшее. С ними он сдерживал эмоции ("слова мудрых, высказанные спокойно, выслушиваются лучше, нежели крик властелина между глупыми", – помнил Сталин Екклесиаста, не зря учился в духовной семинарии), терпел, зачастую соглашался на арест кого-либо из них через многие месяцы после принятия своего решения. Именно соглашался, он же должен быть добрым и доверчивым: царь все-таки – его в пролитии крови убеждать надо.

Вот, Рычагов, например, тридцатилетний командующий ВВС РККА, полностью обязанный Сталину беспримерным возвышением (четыре года дистанции от курсанта до замнаркома), посмел сказать ему – публично! – "вы заставляете нас летать на гробах". Что ж, он всего лишь прекратил совещание, дважды сказав Рычагову "Вы не должны были так сказать", его бешенства (бешенства – не недовольства) никто не заметил (наблюдательные могли бы понять по неправильно употребленному "сказать", но это – наблюдательные…). И позволил вчерашнему лейтенанту походить еще пару месяцев в генеральских петлицах: с должности, конечно, снял, но из армии не выгнал – просто направил в академию Генштаба.

Сталин вспомнил о скороспелом генерале и подумал: «Пора. Погулял, щенок…» Он не стал делать какие-то пометки в блокноте – подобные решения вождь не забывал. Сегодня же напомнит о выскочке Лаврентию и даст (по его настоятельной просьбе, конечно) санкцию. А по какой категории²⁰. придется отвечать вчерашнему военлету – так это не вопрос сегодняшнего дня. Не до него сейчас.

«А до чего сейчас?» – Сталин окинул взглядом библиотеку и подумал: «Двадцать тысяч книг, все просмотрены, многие прочитаны, есть даже проштудированные, а толку? А был бы толк, если оживить их авторов? Клаузевица, например?».

Но взгляд председателя Совнаркома почему-то был обращен не на полки с томами классиков военного дела, а на отдельно стоящие книжки Троцкого, Бухарина, Радека, Каменева, Зиновьева… Для кого-то – "запрещенная литература", а для него – обычные "единицы постоянного и временного хранения".

Он стал вспоминать, как создавалось это книгохранилище (точнее, хранилища: книги были распределены по всем помещениям, где он мог находиться – от кремлевской квартиры до южных дач). Стоял май 25-го, он еще не был вождем и учителем, даже первым лицом государства не был. Тот же Каменев, председательствующий на всем, где можно было председательствовать, предварял его выступления одними и теми же словами: "А сейчас о работе канцелярии Политбюро нам расскажет товарищ Сталин". Крыса канцелярская – вот кем он был. Именно с той поры стал называть себя (в узком кругу, конечно, наедине с самим собой да при жене и детях) "секретаришкой". "Чтобы вылезти из дерьма необходимо знать, что в дерьме находишься. Чтобы перестать быть дерьмом, нужно знать, что им являешься," – вспомнил он свои умозаключения тех лет. Посему и унижал сам себя куда хлеще, чем делали его "соратнички" – злее буду. И параллельно создавал "подъемные механизмы", они же – механизмы личной власти. И себя, "великого", заодно создавал:

«Вроде, получилось.» Вчерашняя канцелярия политбюро превратилась в ЦК (слово "аппарат" мало кто употреблял, вызвали в ЦК – понятно, что не на пленум), должность генерального (или просто первого – как сейчас) секретаря – в главную должность страны, а сам он – в вождя, учителя, "Ленина сегодня", друга всех и вся, великого, гениального и т.д., и т.п.

«Придурки, – помянул он ушедших в небытие соратничков. – Не ленинская гвардия – тыловой обоз. А ведь предупреждал их Владимир Ильич: мол, как помру, вождя у вас не будет, неоткуда ему взяться. Сами посмотрите на моих ближайших сподвижников: Сталин – груб, Троцкий – не вполне марксист, Зиновьев с Каменевым – предавали раньше, предадут и потом, Бухарин не понимает диалектики, Пятаков – политики, про Молотова же вообще сказать нечего. Так что не выдумывайте нового вождя – живите по партийному уставу. Где нет вождей, а есть коллективное руководство. Вот и руководите коллективно: вместе вы – туда-сюда, а по отдельности – говно разной консистенции. Да, кстати: не забудьте Сталина с поста генсека снять, иначе он всех вас сожрет – не поперхнется…. С помощью своего "говеного аппарата"…. Впрочем, про аппарат он в другой бумаге сказал²¹. Но и здесь все вполне подробно объяснил, однако – не поняли. Потому что не хотели понимать. Потому что не хотели считать себя говном. Потому и не хотели, что им были....