Была в комнате и хозяйка, о чем свидетельствовали длинные пряди волос, высовывающиеся из-под одеяла. Был и хозяин: неспешно встающий с кровати рябой мужик неопределенного возраста с длинной, плохо расчесанной бородой: когда-то, скорее всего, огненно рыжей, но сейчас по странному многоцветной.

Мужик явно никуда не торопился, его умиротворенное и даже довольное лицо свидетельствовало: его не раздражали ни режущий глаза свет, ни бьющая по ушам трель звонка.

Плавной походкой он подошел к металлическому шкафу, взялся за две ручки вверху и уверенным движением потянул их на себя. То, что без звука оказалось в его руках, выглядело как узкий металлический чемоданчик с ручками, зачем-то приделанными к боковине. Мужик опустил эту странную железяку на пол, открыл нижнюю часть шкафа, достал из нее точно такой же предмет и уверенным движением обеих рук водрузил его на место снятого. Затем он поднял с пола лежащий чемоданчик, взял его под правую руку, левой отодвинул малозаметную узкую дверцу в противоположной кроватям стене и засунул свою ношу в открывшийся тесный проем.

К звонку добавился новый звук: тихий, но вполне различимый. Вскоре проем на секунду осветился, звук усилился и предмет исчез вместе со светом в проеме. Мужик закрыл дверцу. Наступила тишина, а свет сменился на полумрак. Бородач достал пачку явно не подходившей его облику "Герцеговины Флор", вытащил папиросу и закурил.

Ему нравилась его работа. И жизнь ему нравилась. Самим фактом своего существования. Или, что точнее, продления.

У него никогда не было такой работы. В обычном смысле он вообще ни дня не работал – либо "исправлялся" в лагерях, либо разбойничал. Крестьянский сын не ставший крестьянином по лихости не характера – времени: еще в Гражданскую осиротел, приткнулся к какой-то тамбовской банде, наглотался газов в тамошних лесах, получил несколько пуль, а жизнь сохранил лишь по малолетству. Да по доброте немолодого человека в буденовке, командовавшего отрядом, что взял в плен его сотоварищи. "Сколько тебе лет, рыжий?" – зло спросил его тот. "Не знаю, дяденька, маленький я, считать еще не умею. Я – жить хочу." Дядька весело расхохотался и, не прерывая смеха, подвел итог судебно-следственным действиям: "Всех в расход, а рыжего, раз жить хочет – в тыл. Пусть там разбираются. Советская власть не убивает малолетних граждан, тем более таких красных."

Там, где "разбираются", его направили в школу, больше похожую на лагерь: он, может, и рад бы поучиться, но ходить навытяжку с голодным желудком…. Потому – побег, новая банда, новый арест, теперь уже срок и лагерь, на школу совсем не похожий. Сколько всего лагерей в его жизни было, он не считал – зачем? И дни, проведенные в лагерях, не считал – глупость все это. Зачем считать, зачем писать – жить надо!

И он жил, жил как мог, прощая обиды Советской власти и ее служивым, но не прощая ничего своим товарищам. В особенности он не любил, когда его называли дураком – тут его действительно не очень умную голову просто сворачивало. Однажды эта его особенность привела к совсем неприятным последствиям: обидчику – смерть, ему – стенка. Судившая убийцу выездная тройка не интересовалась, хочет ли он жить. Об этом спросил лишь грозного вида начальник, приехавший в лагерь и забравший его с собой после очевидного ответа: "Хочу, дяденька, хочу!".

Осужденного долго везли в багажнике легковушки, связав ему руки и ноги и завязав глаза. Когда машина остановилась, мужика грубо из нее извлекли, поволокли по какой-то тропинке (ногами чувствовал: тропинка – не дорога, не просека), затем была идущая вниз лестница, каменный пол, развязанные конечности, стук закрывшейся двери и полная тишина. Повязку с глаз он снял сам, оглядел слегка освещенную камеру и своим небольшим умом понял: здесь его не расстреляют – обстановка не та.

Вскоре дверь открылась, и на пороге появился все тот же грозный человек. "Хочешь жить – живи, – спокойно изрек он, сев на кровать рядом с ним. – Вечной жизни не обещаю, но несколько лет точно поживешь. Если будешь выполнять мои указания. Ты ведь их будешь выполнять?" Услышав ожидаемый ответ, гость (вернее, хозяин, но зэк не очень разбирался в таких тонкостях) чуть улыбнулся, открыл железный шкаф в углу, показал на находящиеся в нем свертки и произнес: "Холодильник. Будешь в нем жратву хранить, что я тебе приносить буду. Можешь ее на плите готовить. Что, не умеешь пользоваться? Тогда холодной жри – не простудись только. Береги здоровье – мне здоровый нужен. Для тебя здоровье – что для меня жизнь."

Начальник рассмеялся собственной шутке, встал с кровати, открыл дверь и сообщил на прощанье: "Зайду завтра, тогда и объясню тебе, чем заниматься будешь. А пока спи, жри, можешь выпить даже – вон там в углу стоит… Может, бабу хочешь? Будет тебе баба, скоро привезем. Не сегодня, ишь глаза вылупил – на недельке получишь. Зато не на ночь – навсегда. И поможет, и накормит, и спать уложит. Навсегда, на всю оставшуюся…." – и довольный дядька исчез в дверном проеме.

Наутро он пришел, как обещал, объяснил, что нужно делать и вновь посулил – пулю за любую оплошность и бабу за труды.

Не обманул. Труды еще не начались (да и какие это труды – переставлять чемоданчики по звонку, когда засовывать их в щель, когда – вытаскивать), а баба – появилась. Хорошая баба – крепкая, уступчивая. Тоже из лагеря привезли, тоже от крестьянки родилась, тоже под расстрелом ходит. Точнее: стоит, сидит да лежит – ходить то некуда. И незачем – все в этой комнате есть. Даже воздух – и тот чистый. А что окошка нет – не беда. Зачем окошко знающим жизнь людям, что они нового в нем увидят?

Понимающим ценность жизни и осознающим ее краткосрочность нужно не окно, а хотя бы один лишний день. Тем более, лишнего не бывает – только запасное. Так грозный дядька говорил, мужик эту фразу почему-то запомнил.

На стыке XIX – XX веков результаты схваток русских борцов "под куполом цирка" определялись заранее, но один раз в год силачи съезжались в Гамбург, запирались в каком-нибудь трактире и боролись "без дураков" и договоренностей. Отсюда и "гамбургский счёт" (одно из "научных" определений – выявление реального, а не официального места индивида в статусной иерархии)

Сам же фразеологизм придуман Виктором Шкловским.

…нельзя помогать народу, не помогая режиму, как и нельзя причинить вред режиму, не причинив вреда народу.

Джордж КЕННАН, советолог, посол США в СССР (1954-63), секретарь посольства США в СССР (1934-37)

Война есть действие в опасности и неуверенности

Карл фон КЛАУЗЕВИЦ, классик военной теории и военной истории, в 1812 г. – подполковник Российской Императорской армии, начальник штаба (потом – обер-квартирмейстер) русского арьергарда, обладатель высшей российской военной награды – золотого оружия "За храбрость"

Пятый час утра, совсем не нужная лампа уже не освещала – скорей привлекала внимание к лежащим на столе бумагам. Но не было смысла смотреть на эти сводки да донесения: он и так помнил, что за первый день на северо-западе и на юго-западе немцы прошли по два с половиной десятка километров и продолжают наступать – прут на прибалтийские столицы, обходят Львов.... Что пытались они взять с марша Либаву, но порт пока в наших руках. На западном же направлении враг продвинулся аж на полсотни верст. Всем дан приказ "драться до последнего", приказ бессмысленный: это отходить можно только по приказу – чтоб драться, приказ не нужен.… А какой приказ войскам нужен, Сталин не знал. И не мог знать, потому что сколь либо внятной и достоверной информации у него не было – ни в бумагах, ни в памяти.