А что до нашей невинности, то ему на нее плевать. И те, кто захочет (или кому будет выгодно), тоже наплюют. Благо есть на что сослаться», – Сталин все же взял один листок со стола, перевод радиообращения Гитлера:

"Германский народ, национал-социалисты, После тяжелых размышлений, когда я был вынужден молчать в течение долгих месяцев, наконец наступил момент, когда я могу говорить с полной откровенностью. Москва предательски нарушила условия, которые составляли предмет нашего договора о дружбе. Сейчас приблизительно 160 русских дивизий находятся на нашей границе, В течение ряда недель непрерывные нарушения этой границы. Ночью 18 июня русские патрули снова проникли на германскую территорию и были оттеснены лишь после продолжительной перестрелки.

Теперь наступил час, когда нам необходимо выступить против иудейско-англосаксонских поджигателей войны и их помощников, а также евреев из московского большевистского центра. От Восточной Пруссии до Карпат располагаются формирования германского восточного фронта. Осуществляется концентрация войск, которая по своим масштабам и по своему территориальному охвату является величайшей, какая когда-либо имела место в мире. Принимая на себя тяжелые обстоятельства, я служу делу мира в этом районе, обеспечивая безопасность Европы и защиту всех стран Европейского континента. Сегодня я решил передать судьбу государства и нашего народа в руки наших солдат. Да поможет нам Бог в этой важнейшей борьбе."

«Не поможет тебе бог, сука. И слов ты внятных не нашел, хоть было у тебя время: ложь, да что-то про жидов (кстати, почему у нас переводят: "евреи"? "Жиды" словарному запасу фюрера как-то более соответствуют. Дать указание, что ли? Нет, нельзя, неправильно поймут…). Пробубнил ты что-то по-наполеоновски несуразное. Тот свое корсиканское –"рок влечет Россию", а ты – свое, фашистское, про иудеев-поджигателей, да жидов-большевиков. У меня слова найдутся, но не сейчас, дай срок».

Сталин вдруг вспомнил: «А ведь у Александра времени тоже не было, но он нашел слова. Ведь также не оратор, да и царь – так себе, но отрывок из его речи до сих пор поминают. Добрым словом поминают: "Солдаты! Вы защищаете Отечество, веру и свободу". Сейчас все по-другому: и вера у всех разная, да и слово "свобода" приобрело новые смыслы. При Александре свобода – свобода от иноземного владычества, сейчас же все больше права да воля.

Хотя и прежний смысл остался, может помочь. И у других слов остался прежний смысл, вот и вставил я в речь, что прочел Молотов, "отечественную войну". И про Наполеона тоже вставил. И три последние фразы: "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами." А остальное – плод коллективного творчества, с миру по нитке – нищему рубашка. И нищим этим я назначил Молотов, хотя понимал: мою речь ждали.

Как это у Пушкина:

"Будь молчалив; не должен царский голос

На воздухе теряться по-пустому;

Как звон святой, он должен лишь вещать

Велику скорбь или великий праздник."

Что ж ты не вещал "велику скорбь"? "Великого праздника" ждешь?»

Сталин вспомнил, что сказал Молотову, вернувшемуся с записи речи – мол, "видишь, как хорошо получилось, что выступал именно ты. Я звонил сейчас командующим фронтами, они не знают даже точной обстановки, поэтому мне просто нельзя было сегодня выступать, будет еще время и повод".

«Объяснил, в общем. Точнее: извинился перед соратником – что тут объяснять. Да будь на руках вся информация, ее все равно в речи не используешь, только панику посеешь. А она и так есть, паника.

Будет еще время и повод, – Сталин медленно повторил свои слова. – Только время будет не лучше, да и повод помрачнее. Врать придется, изворачиваться. Говорить о потерях противника умалчивая о своих. Может, лучше вчера было бы выступить – да хоть с той же речью? А потом, как "повод" будет, отправить к микрофону Молотова?». Сталин встал с кресла, сделал несколько шагов на затекших от трехчасового сидения ногах, встряхнулся и подвел черту:

«Нет. Не царское это дело – оправдываться. А оправдаться было нужно – потому Молотов. Кто угодно – но не ты. Ты "вещать" начнешь, когда найдешь правильные слова. Пусть лживые, но – нужные народу. Или – когда не найдешь, но деваться будет некуда. Сейчас еще есть время. И, в конце концов, не так уж все и безнадежно. Может быть, все это – временные трудности. Лиха беда начало, не боги горшки обжигают и т.д., и т.п....»

Сталин вспомнил, что вчера, при принятии решения о создании Ставки Главного командования,⁴³ все собравшиеся в его кабинете предлагали возглавить этот "чрезвычайный" орган именно ему. Но он отказался, предложил Тимошенко.

«Нет, ты просто боишься ответственности. Не в словах дело… Ты просто не знаешь что делать. А слова…

Но ведь Черчилль нашел, что сказать.» Сталин взял листок со вчерашней речью британского премьера и медленно прочитал:

"Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен. Я вижу их охраняющими свои дома, где их матери и жены молятся – да, ибо бывают времена, когда молятся все, – о безопасности своих близких, о возвращении своего кормильца, своего защитника и опоры. Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства к существованию с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами, с ее искусными агентами, только что усмирившими и связавшими по рукам и ногам десяток стран. Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще незажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую и верную добычу. …

За всем этим шумом и громом я вижу кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий…"

«Может, он свою речь давно подготовил? Не в спешке, не за несколько часов? Может он знал об этой дате заранее? Может быть…

А ведь он пытался тебе об этой войне сообщить. В собственноручно написанном письме, странном письме, личном каком-то. Из нескольких строчек:

"Я располагаю достоверными сведениями от надежного агента, что, когда немцы сочли Югославию пойманной в свою сеть, то есть после 20 марта, они начали перебрасывать из Румынии в Южную Польшу три из своих пяти танковых дивизий. Как только они узнали о сербской революции, это передвижение было отменено. Ваше превосходительство легко поймет значение этих фактов."»

Он получил это письмо 23 апреля, с двадцатидневной задержкой: «Бардак все же в этой хваленой Англии. Сколько бы дней прожил тот, что посмел хоть на минуту задержать вручение личного послания товарища Сталина? А у них подобное – абсолютно нормальное дело: какой-то вшивый посол решил, что раз он сам чего-то такое недавно написал, то зачем повторяться? И зачем об этом докладывать начальству, он сам – начальство, целый сэр⁴⁴…»

Разведка незадолго до войны доложила ему о странных перипетиях с вручением письма английского коллеги. Он читал донесение, улыбался, в принципе ему это было уже не столь интересно, забавно, разве что. А тогда, в конце апреля, ему было не до улыбок. В самом деле, дней за двадцать до получения этой бумаги Вышинский⁴⁵ проинформировал его о пространной ноте английского посла, содержащей кучу претензий к политике СССР на Балканах и стандартные призывы "проводить энергичную политику сотрудничества со странами, все еще сопротивляющимися державам оси" – обычная писулька, можно было и не докладывать. А тут – нечто конкретное, деловое, личное, к тому же. И актуальное: за день до получения письма советский посол в Германии подал немцам официальную жалобу на нарушения границы СССР германскими самолетами. 80 нарушений за 20 дней….