Трудно запоминать следы зверей по книжкам, трудно учиться разделывать лося и снимать шкурку с белки, разглядывая картинки и схемы в охотничьих журналах, трудно объяснить родителям, что ты хочешь от жизни. Но юношеские мечты – страшная сила. Длинный худой переросток с припухшими от переизбытка гормонов глазами и такими же припухшими детскими щечками считал, что у него получится.
Сидя в квартире с окнами, выходящими на Водовзводную башню Кремля, я учился плести сети, подшивать валенки, настораживать капканы и отличать след волка от следа волчицы.
Отец возвращался из своего института поздно. В пальто и шапке, едва разувшись, он спешил к телевизору, в котором решалась судьба страны. Хватал стул, ставил на середину комнаты, садился напротив экрана и через пять минут крепко спал.
Мать подбирала упавшую шапку, относила пальто в прихожую, звала к ужину. Отец, проснувшись, чертыхался под прогноз погоды, означавший конец новостей. Позже он приспособился смотреть вечерние новостные программы стоя, опершись о спинку стула.
Затем шел ко мне в комнату и печально смотрел, как я ловко орудую челноком, завершая очередной ряд сети-«сороковки». На полу валялись поплавки из скрученной бересты, старая сковородка для обкатки свинцовой дроби, на письменном столе я вырубал войлочные пыжи, которые могли пригодиться в охотничьем будущем.
Чаще всего, глядя на меня, отец молчал, убеждая и упрекая не меня, а себя. Знал, что, начни он говорить, не удержится и сорвется, накричит, выкинет в мусоропровод все эти поплавки и пыжи. Потому что уже давно пора бы делом заниматься, а не в игрушки играть.
Но отец все же молчал, глядел вокруг, жалел меня, трепал по плечу и шел проверять работы своих студентов.
…Я назначаю серьезную девушку Таню с простоватым, добродушным лицом своим отцом и тревожную девушку Вероничку – матерью.
Девушка Таня, повернув голову, печально смотрит на меня, совсем как отец, когда трепал по плечу и шел проверять работы студентов.
Отец уходил, и я снова погружался в свой мир, готовился, предвкушал лакомое будущее. Челнок с ниткой шел вниз и вверх, проскакивал в ячею, узел затягивался в пальцах, потом второй. В эту мою сеть по какой-нибудь холодной северной реке уже шел тяжелый, жирный чир с тупым мясистым носом, прогонистый хариус с нарядным спинным плавником, тянула на дно изжелто-черная щука, запутавшаяся зубами. Размечтавшись, я выбрасывал из лодки на берег возле промысловой избушки тяжелые серебристые слитки, пачкающие камни рыбьей слизью, вокруг суетились и плясали собаки. Часть рыбы я подсаливал и затаскивал на лабаз, часть квасил в яме на приманку.
Кого еще я пущу в свою сеть? Я мысленно пролистывал страницы. Муксун пойдет, голец. А кто такая палия? Палия? Это пробел. Я бросал сеть и шел к своим полкам, тянул за корешок нужную книгу.
Высшее образование, иностранные языки и прочие мелочи я оставил старшему брату, он вполне мог с этим справиться, а себе щедро выделил всю огромную Сибирь, ледоход на великих реках, синеющие дали обветренной тайги, заснеженные перевалы.
…Братом я взял девушку Машу, мужем которой успел побывать в первый день.
Они и правда в чем-то похожи, только брат сантиметров на тридцать повыше и килограммов на шестьдесят потяжелее. Мастер спорта по гребле на байдарке, сорок шестой размер обуви. Ходит, далеко выкидывая вперед ноги, высоко задрав голову и близоруко щурясь даже в очках. Часто спотыкается, рвет одежду о водосточные трубы, иногда падает. Вице-президент сахарной компании в Америке.
Я выбрал себе Восток, он – Запад. Мы единокровные, но разноутробные. И разница у нас с ним – одиннадцать лет.
Когда он поступал в институт, его мать уехала в Штаты. Брат остался в Союзе. Получил диплом, защитил диссертацию, девушка, в которую он был влюблен, стала его женой, они родили дочку. Жили сначала в однушке, потом в двухкомнатной квартире на Ленинском проспекте.
Через десять лет развелись, и брат оставил жилье ей. Жил у друзей, иногда у нас, подолгу засиживался на работе. Я радовался, что он теперь так часто бывает с нами. Через полгода его сократили на работе, научный кооператив, который он организовал с коллегами, рассыпался. В почках нашли камни.
В больнице камни раздробили, брат подобрал на улице два осколка кирпича и, держа их на ладони, вернулся в наш дом. «Вот», – сказал он грустно. Моя мама очень испугалась, а я завидовал его чувству юмора.
Началась межпозвонковая грыжа. Брат ходил, согнувшись в пояснице, постоянно поправляя съезжающие с носа очки. Врач посоветовал почаще посещать бассейн: плаванье полезно для позвоночника. И брат пошел в бассейн «Москва», на месте которого теперь стоит XXС.
Мутный купол XXС совсем не отражает стаи галок, как отражал купол храма Христа Спасителя в рассказе Бунина. Стены XXС отлиты из серого бетона. XXС не соединяется с древним подземным ходом, ведущим вдоль реки от Кремля к палатам Малюты Скуратова, как соединялся старый храм.
Именно под землей, во время поисков библиотеки Ивана Грозного, в канализационной трубе, идущей от бассейна к Москва-реке, когда мы разбивали ломом кирпичную кладку, наверняка отделяющую нас от древнего подземного хода, я первый раз пригласил девушку на свидание. От волнения я бросил лом, забыл в канализации перчатки, мы выбрались с ней на заснеженную набережную, взялись за руки и бежали, все мокрые, не чувствуя мороза, через Большой Каменный мост.
Я наблюдал за собой. Мне нравилось, как мы бежим – молодые, красивые и здоровые – по ночному центру города, как отражаемся в глазах поздних прохожих, как чернеет вода под мостом в середине замерзшей реки. Небольшой теплоходик для чего-то регулярно ломал там лед.
Со мной была бывшая одноклассница, в которую я был влюблен всю старшую школу, пока ходил в «прощай молодости». Мне нравилось, как мы бежим. Я бы так и бежал, держась за руки, по пустеющим улицам, потом оставил бы город позади, миновал изъезженное Подмосковье, и мы неслись бы по полям и опушкам на восток и на север, до самой тундры – мягкой, кочковатой, пружинящей под ногами. Ага, вот так вот чувствовать ее присутствие рядом, чтобы можно было даже не поворачивать головы – просто вместе смотреть вперед и видеть все новые и новые горизонты.
Ощущение чужой, немного шершавой ладошки в потеющей от волнения руке казалось даже чересчур жизненным, слишком не похожим на сон, фильм, книгу или мечту. Девушка была слишком настоящая, живая.
В остальном, как я уже говорил, все было хорошо, удавались все слова, во время пауз выручали сигареты, мороз не морозил, тело не просило отдыха, не хотелось ни пить, ни есть, ни спать, все было в меру весело, в меру серьезно.
Свидание было в лесу. Утром мы с ней доехали на метро до Теплого Стана, сели на пригородный автобус и через полчаса шли по лесу. Под толстой сосной я разжег костер и посадил ее на туристические коврики. Она была послушна, молчала, терпеливо ожидая признания.
Я искал дрова, рубил дрова, топил в котелочке снег для чая, опять рубил, курил. Девушка тихонько сидела у костра, подкидывала вывалившиеся из огня веточки, кутала ноги в мою куртку. Прекрасные сухие ветки обнаружились на сосне, под которой я готовился рассказать о своей любви, и я полез на сосну.
Мы оба были очень сосредоточенны, для обоих это было первое признание, мы росли очень медленно, и к девятнадцати годам нам легче было забраться в городскую канализацию искать подземный ход, чем признаться в незамысловатых чувствах.
Подбирая подходящие для предстоящего разговора слова, я перерубил мертвый сук толщиной с мою ногу, он ушёл вниз и пробил туристические коврики. Он бы пробил ей голову или спину острым смолистым сколом, если бы она не отскочила проворно и не стояла на снегу в одних носках – мокрые сапожки сушились у огня.
Я спустился и сгоряча признался ей в любви.
Это было еще до развода брата, а после развода, после камней в почках, потери работы и жилья, после того, как его начала мучить межпозвонковая грыжа, врачи посоветовали брату больше плавать, вот он и отправился в бассейн «Москва». Мы часто ходили туда с отцом и с одноклассниками, иногда успевая на ранний сеанс до школы.
