– Вот этот Андулу, который рядом с нами бежит, тоже обрадовался, когда его старик освободил.

Дождь, который шел весь день, перестал, облака разошлись. Но лес был еще мокрый, мягкий, на ветках сидели капли. Вечером по склонам стекал белый туман. Речь Альберта звучала глухо, будто в комнате, обитой влажным войлоком.

Я слушал сказку. Я забыл о том, что в избушке на нарах лежит кофр с моими фотоаппаратами, хотя жалел потом об этом – могли бы выйти прекрасные снимки. Альберт сидел, подогнув под себя одну ногу, опершись рукой о колено, лыжная шапочка сползла почти на глаза, в которых была ночь и отражался огонь, а сзади него выступали из темноты толстые стволы елей. Потом он вскакивал и, стоя на полусогнутых крепких ногах, натягивал тетиву воображаемого лука, падал на одно колено и водил темным указательным пальцем по земле, оставляя в хвое борозды. Потом опять усаживался на пятки, подбирал русские слова, и его губы вытягивались вперед, когда он набирал воздух.

Я всегда подозревал, что фамилия Альберта Кай-чина происходит от слова кайчы, которое на алтайском обозначает народного певца-сказителя. Сам он говорил, что имелись в виду обычные кайчы – ножницы, может быть, просто не раскрывал полностью своих карт.

Сначала я даже не очень-то слушал само повествование – просто мне нравилось смотреть на возбужденное, выразительное лицо. Я знал эту легенду о богатыре, давшем алтайским рекам путь к морю. Но одно дело, когда на диване или в метро читаешь книжку, вышедшую в издательстве «Художественная литература», а другое дело, когда сидишь у огня и рядом с тобой ходят лошади, звучно срывают зубами траву, когда в сентябрьском небе светят яркие звезды и фигура сказочника колеблется в красных отблесках.

И постепенно меня захватила эта сказка. Она оказалась самой настоящей, живой и странной, какими бывают сказки, которые рассказывают по ночам, когда тебя обступает темнота.

Они, эти сказки, выковыривают такими же темными и твердыми, как у Альберта, пальцами какие-то глиняные черепки и обломки костей из ила на самом дне твоего сознания. Обтряхивают, трут об рукав, разглядывают, показывают тебе.

Чего только там нет!

Жили-были дед да баба… Сестра упала с качелей, а ты думал, что она сейчас умрет, и ждал этого с жалостью и нетерпением, ждал, что родители теперь будут любить только тебя одного. Но у меня не было сестры, откуда я это взял? У меня только старший брат.

А может, это про тот день, когда меня ударило током? Меня везли на каталке с обожженными руками по больничному коридору, а я радовался, что умру и не буду мешать родителям. Но ведь они меня любили и не хотели, чтобы я умер. Я им вовсе не мешал.

Мышка бежала, хвостиком махнула… Я плясал перед дедом, и он меня хвалил, своего внука. Сколько мне было, полтора года или два? Я же не могу помнить этого. Но у него были строгие, доброжелательные глаза. Он был старый большевик, большой, не меньше отца. Они оба могли проводить русла для рек или совершать другие полезные подвиги.

У моей любимой тоже был задумчивый вид. Она глядела на огонь, на светящиеся от жара малиновые угли, наверное. Или сквозь огонь. Ее пальцы в незавершенном, остановленном движении касались груди под горлом. Там, под грубой суконной курткой, под свитером, под кожей у нее прячется что-то важное. Она всегда касается этого места, когда волнуется или говорит от всей души.

По каменной осыпи прошел зверь – было слышно, как покатились камни, это отвлекло Альберта от легенды. Мы просили докончить рассказ, но он пообещал сделать это в следующий раз, поскольку пришло время укладываться спать. Год, два, десять лет ничего не значат для хорошей сказки. Она только интересней становится. И не исключено, что сказочник может прибавить или убавить что-то, глядя в повзрослевшие, а может, и постаревшие лица слушателей.

На следующий день он обнял нас, сел на своего серого и исчез в зарослях на другом берегу ручья, ведя в поводу двух лошадей. А мы с моей любимой отправились дальше пешком, и, надевая рюкзак, я пересказал вкратце, чем окончилась легенда о Сартакпае, прочитанная мной в книге.

Может, и зря я поспешил, нужно было дождаться окончания, обещанного моим другом Альбертом, фамилия которого, я все же считаю, происходит от слова кайчы, что значит – сказитель. Но я считал, что смысл легенды понятен, я даже видел себя довольно отчетливо на месте Адучи-мергена, а отец часто вспоминался мне таким же сильным и требовательным, как Сартакпай.

– А вы, перед тем как он умер, о чем-нибудь таком говорили? Он сказал тебе что-нибудь особенное? – спросила она, когда мы остановились попить из ручейка в середине дня, – видно, долго думала об этих вещах.

– Не говорил. Не помню. Ничего особенного.

На самом деле я не уверен, может, и говорил, но я тогда был сосредоточен на другом. Я наблюдал за собой, за человеком, который переживает один из коренных моментов своей жизни: возможно, в последний раз говорит со своим отцом. Пытается скрыть страх, нарочито легко смеется и шутит, приуменьшая важность момента. Если мы шутим, рассказываем анекдоты и несем чепуху, то, значит, момент не такой уж и важный, а операция, стало быть, предстоит не такая уж серьезная. Вот мы вроде как и отвели угрозу. Первобытная – или скорее детская – магия.

Магия не сработала.

– Жалко, – сказала она.

После возвращения в Москву из этого путешествия она поступила еще в один институт – на психологию, на заочку. Сказала, что всегда этим интересовалась.

Два института – это было ей вполне по плечу.

Сколько чудесных вещей должно было произойти в мире, сколько хорошего и плохого должно было сложиться, чтобы она родилась!

Дед-бурят должен был уцелеть за пять лет финской и Отечественной, вернуться домой и только потом, когда уже появился на свет ее отец, по нелепой случайности погибнуть на работе в лесу. Маленькая девочка, ее будущая бабка, должна была не издать ни звука, сидя под кроватью и слушая, как забирают в лагеря родителей, потом одна на поездах пересечь половину континента и найти в Москве свою тетку, сталинскую соколиху, которая приютила ее.

Да просто даже родители должны были встретиться, а для этого папа должен был выиграть всесоюзную олимпиаду по математике, чтобы из деревни, которой уже и на карте не осталось, поступить в университет.

Понятно, что не может столько всего произойти только для того, чтобы родилась простая, обыкновенная девочка. Любому станет ясно, что родилась особенная. И она это чувствовала, была в этом уверена. И родители при рождении дали ей имя Любовь. Тоже, наверное, не случайно так вышло.

Взять хотя бы какое-то там польское освободительное движение, после которого ее предок по отцовской линии очутился в Сибири и украл из деревни Ко раскосую, луноликую прапрабабку. За поляком даже гнались два прапрабабкиных брата, но не догнали, поскольку не торопились выезжать и дали ему хорошую фору.

Этот вольнолюбивый шляхтич думал, что участвует в восстании или подхватывает на седло прекрасную азиатку по велению сердца. А нет, он был шестеренкой или, может быть, пружинкой в хитром механизме, только лишь исполнял свое скромное предназначение. Просто для рождения Любочки понадобилась толика гордой польской крови.

Впрочем, об этой семейной легенде она не очень любила вспоминать – была уверена, что ее старший брат Котька тоже не спешил бы с погоней. «Мелкую украли? – спросил бы он, не отрывая взгляда от компа. – Сейчас, пять сек, мам. Пять сек».

Ей больше нравилась легенда о другой прабабке, уже по материнской линии, красавице и хулиганке, повитухе и ведьме с разноцветными глазами, которая вроде как нагадала появление Любы и обещала передать ей свой дар. Люба наверняка была на нее похожа. Когда все складывалось удачно, когда везло или когда происходили дежавю, Люба вспоминала о ней.