Бантики на детских головках шуршали, дети соскакивали с нар и, толкаясь, забирались обратно, говоря что-то по-алтайски.

Она читала вслух подписи на странице, полагая, что речь должна идти о лягушках.

– Бака́ тебенип-тебенип…

– Бака́, – тонко повторяла маленькая Диндилейка и прижималась головой к ее боку.

Огромные пространства и прекрасные пейзажи уютно прятались от нее снаружи, за бревенчатыми стенами аила, отверстие дымника в потолке впускало небольшой, но вполне достаточный свет летнего дня. Серединой этого мира был очаг. В громадном казане, похожем на перевернутое ночное небо, грелся чай, забеленный молоком, подслащенный солью, заправленный для сытости и запаха поджаренным толченым ячменем.

Дым, завиваясь, уходил вверх. Казалось, что этот круглый забавный домик без окон вращается вокруг дыма, как деревянная каруселька. Вращается вместе с ней и со мной, с головастыми крепкими малышами, с конской упряжью, висящей у входа. С посудой и тазами, с низенькими табуретками на земляном полу, со стрекотом саранчи снаружи, с запахом горной полыни.

Может быть, она захочет устроить где-нибудь неподалеку свой маленький центр мира, вокруг которого я проложу тысячи тропинок, готовя дрова, охотясь, уходя на покос или возвращаясь обратно.

Так и случилось, только центр своего мира она вскоре устроила на четвертом этаже девятиэтажки на Второй Рощинской улице в Москве.

Это путешествие было нашим последним длинным путешествием. И в конце его мы втроем, вместе с Альбертом, отправились в тайгу и посетили озеро Юлу-Коль, а потом прошли вдоль реки, путь для которой когда-то провел своим пальцем богатырь Сартакпай.

На Алтае, в устье реки Ини, жил богатырь Сартакпай.

Когда он охотился, ни одной птице не удавалось пролететь над его головой – он стрелял без промаха. Быстро бегущих маралов и осторожную кабаргу бил метко. На медведя и барса ходил один, держа в руке свою трехпудовую пику с девятигранным наконечником. Его мускулы были твердыми, как наросты на березе, хоть чашки из них режь. Поэтому его арчимаки – чересседельные сумки – не пустовали, к седлу всегда была свежая дичь приторочена.

Сын Сартакпая, Адучи-мерген, издалека услышав топот черного иноходца, всегда выбегал встречать отца. А жена сына, сноха Оймок, готовила старику восемнадцать разных блюд из дичи, девять разных напитков из молока.

Но не был счастлив, не был весел прославленный богатырь Сартакпай. Выйдет Адучи встречать отца, поглядит вниз по долине и уже издали видит, как низко опущена его голова. Длинная коса до самой земли болтается – иноходец чуть не топчет ее задними копытами, с другого бока лошади висит неподвижно в опущенной руке камчи из кабарожьей кожи с изукрашенной таволговой рукояткой. Тихо, невесело едет богатырь, не погоняет даже коня. Брови, разросшиеся, точно густой кустарник, почти закрывают темное лицо.

Сноха Оймок подает старику чашку, холодея от смутного ощущения, что делает что-то не так. Адучи-мерген, который сидит рядом с Сартакпаем и рассказывает новости, испытывает примерно то же самое. Хочется им угодить великому охотнику, да и просто хорошему человеку, а не знают как.

Они бы очень сильно удивились, если бы узнали, что Сартакпай и сам не понимает причины своего плохого настроения.

Сядет вечером, уставится взглядом в точку и сидит так, пока глаза не сомкнутся. И хорошо еще, если сомкнутся, а то иногда всю ночь просидит, как филин, глядя на угли в очаге. Соседские ребятишки заглянут к нему в аил, а потом пугают сестренку перед сном: «Уку, уку. Карган уку – старый филин сидит. Ночью встанет, тебя схватит». Скажут так и еще плотнее жмутся друг к другу под козьим одеялом – тюрканом.

А утром, еще потемну, заседлает Сартакпай своего коня и поедет думать в тайгу, там никто не мешает. Иногда так задумается, что зверя не заметит на склоне, проедет мимо – тогда стыдно даже становится, на самого себя старик злиться начинает. Домой-то без мяса возвращаться нельзя, люди знают, что он никогда не возвращается с пустыми арчимаками. Приходится коня на поляне в лесу стреноживать и у костерка ночевать.

От своих раздумий не был счастлив Сартакпай. Знал бы точно, что гнетет его, не так горевал бы, не так смотрел бы и на сына, и на сноху, не сидел бы, как филин, у очага.

Оймок увидит, что он на чашку уставился, – пугается: может, Сартакпай решил, что не чисто вымыта? На седле сына взгляд остановит старик – Адучи-мерген голову опускает: вдруг отец неполадку найдет? Сартакпай уже и сам начал примечать, что молодые невеселые из-за него ходят. Хочет со снохой пошутить:

– Эй, тьяраш кыс, красавица, почему тебя родители такое имя дали – Оймок, Наперсток? Я вот сына назвал Адучи – Стрелок!

Адучи совсем сожмется – не может он со стариком тягаться в стрельбе, лучше всех пускает стрелы Сартакпай. Высокий, сильный Адучи-мерген, далеко видит, крепко тетиву натягивает, но одну стрелу другой догнать не может.

Так они и жили.

И днем и ночью слышал богатырь Сартакпай плач зажатых горами алтайских рек. Напрасно бросались реки с камня на камень, напрасно ревели и стонали – не было им пути к морю. И задумал Сартакпай пробить алтайским рекам дорогу к океану. Улыбнулся, повеселел, прошла его печаль.

Позвал он сына:

– Ты беги к горе Белухе, поищи путь для Катуни-реки. А я отправлюсь на восток, к озеру Юлу-коль.

Приехал Сартакпай к озеру, спешился, пустил стреноженного коня в траву, а сам указательным пальцем правой руки тронул берег Юлу-коля, и за его пальцем потекла река Чулушман, а следом за ней с веселой песней устремились все попутные ручейки и ключи.

Но сквозь этот радостный шум услышал Сартакпай плач воды в горах Кош-Агача. Тогда он протянул левую руку и провел по горам русло для реки Башкаус.

Засмеялся от радости Сартакпай – левая рука у него не слабее правой. Но не годится такое дело левой рукой творить. Повернул он Башкаус к холмам Кокбаша и соединил две реки, влил Башкаус в Чулушман.

У Артыбаша богатырь остановился:

– Где же мой сын Адучи?

И Сартакпай послал черного дятла на Катунь поискать сына. Полетел Тамыртка-дятел, отыскал Адучи уже недалеко от Усть-Коксы, догнал силача. А тот вел воду все дальше на запад.

– Зачем на запад бежишь, Адучи-мерген? – крикнул ему дятел. – Отец твой ждет тебя у Артыбаша, на востоке.

– Э-э, поспешил я немного, – ответил Адучи и тут же повернул реку на северо-восток. – Через три дня с отцом встречусь.

Выслушал старик вернувшегося Тамыртку-дятла, поблагодарил его за услугу, подарил красивую красную шапку. С тех пор и повелось, что у дятлов голова красная.

Три дня ждал Сартакпай, пока дятел туда-сюда летает, и под указательным пальцем у него натекло целое озеро между гор – Алтын-коль называется, Золотое озеро…

За дни, проведенные в тайге с Альбертом, мы проехали мимо древних курганов Богояша с оградками для жертвоприношений и длинными рядами балбалов – врытых стоймя камней по числу поверженных витязем врагов. Любовались с ледниковых грив от подножия Шапшальского хребта на светлое зеркало Юлу-коля, откуда богатырь начал свой путь к Оби. Ночевали в избушке Узун-Оюк, возле которой Серега Спицын когда-то нашел старинное посеребренное стремя. Изба была поставлена на пригорке так, что от нее открывался прекрасный вид на горную безлюдную страну.

Затем, пока спускались по реке вслед за указательным пальцем Сартакпая, мы посетили урочище Каа-Тяязы, где нашел себе могилу неудачливый предводитель сойонов, воин Каа. Его тяжело ранили чуть ниже по течению в Саадак-Уртугеме, когда алтайцы, захваченные в плен, сумели развязать путы и сожгли все вражеские стрелы и луки. Проехали и Саадак-Уртугем, означающий «лук и стрелы сжег».

В последний вечер, перед тем как расстаться с нами, Альберт Кайчин рассказывал нам сказку о богатыре Сартакпае. Мы втроем пришли в тот день в избушку на ручье Андулу и заночевали там. Изба была поставлена в логу, рядом с небольшой поляной, где едва хватало травы на трех лошадей. Место было скрытое от ветра, костер ровно горел весь вечер, и мы сидели вокруг, а Альберт рассказывал: