Незадача с одним неизвестным Неизвестный икс, кривоногий крестик, В незадаче этой один, как пестик, Ты на минусы-плюсы взираешь, робок, И не знаешь, как выбраться из-за скобок. Ты уравнен со всеми, – но уравненье Не решается. Кто ты? Перенесенье Из Лонг-Айленда в Бронкс не спасет, приятель, Даже – из числителя в знаменатель. Хорошо, это только подземка. Скомкай Лист газетный, шуршащий сухой поземкой, И сойди на станции, ближней к дому, Глядя в тучу, похожую на гематому. Пережиток прошлого, недобиток, Ты устал развертывать длинный свиток, Ты взмахнул крылом и взлетел, как Сирин, На высокий сук. Твой полет надмирен. Отдохни, и пусть белокрылый некто Через форточку носит свои конспекты, Из рулонов такой Вавилон построив, Словно тут переклейка грядет обоев. Не читай этих грамот. Сверни их в трубку И смотри, смотри на свою голубку Сквозь двоякие стекла земной неправды. Наведи на резкость. Оставь на завтра. Перетрется все. Поговорка в силе Остается. Но суть не в муке, не в пыли, А в шлифованной ясности ретровзгляда. Возвратить на начало, mein Herr? Не надо. Спи, Спиноза. Не вскрикивай: кто я? кто я? Или в ванной, над лебедью белой стоя, Размышляй напряженно, что ты за птица. Незадача не может не разрешиться. Дотяни до точки свое начало, Как натягивают на голову одеяло. И вверху, перед тем, как упасть на койку, Три креста поставь, хоть не веришь в тройку. Бумеранг Вот я и прощаюсь с этим домом, С кубом воздуха над жестким ложем, Лампочки внимательным наклоном И с балконом этим захламленным, Формою на бумеранг похожим. Все в руке, как говорится, Божьей. Знаешь, Бог рисуется мне вроде Австралийского аборигена: Голый и нечесаный, он бродит По своим безлюдным, диким бушам И швыряет бумеранги-души, Улетающие вдаль мгновенно. Та душа, что врежется с размаху В чью-то душу теплую, живую, – Обретет себе добычу праха. Только та, что с целью разминется, Замкнутую высвистит кривую И к пославшему ее вернется – Чтобы вновь оружье запустил он С громким воплем, с варварским подпрыгом! Значит, время расставаться с тылом Рук разжавшихся, с высоким тыном Полок; я не верю больше книгам. Только в тот волшебный край и верю, Где, по донесенью очевидца, Бродит Бог, не помня о потере, Клювоносые пасутся звери И бескрылые шныряют птицы. Банька в Михайловском Пушкин намыливает себе голову, сидя в кадушке с водой, – эмблема блаженства. Профессор выстреливается из пушки на Луну (путь паломника – из пушки на Луну) – эмблема стремления к идеалу. Спервоначалу столько волнений: верно ли нацелена пушка и хватит ли сил оторваться или придется снова плюхнуться в то же блаженство? Но вот пройдена точка возврата. Снаряд начинает падать. И то, что мы называем Луной, приближается так угрожающе быстро, что профессор отшатывается от окошка, озаренный синюшным светом этой Луны… Но пройдена точка возврата. Скамья в Тригорском На горе – городище Воронич. Там пасется одна корова. Отдохнет, поглядит налево – на другой горе, над обрывом, скамейка. Там какой-то маленький Онегин что-то говорит Татьяне – или Ольге? – неважно, для коровы это далеко и мелко. Плывут облака кучевые над Соротью и над лугами – высокие возы сена. Вдали – словно рой мошек раскачивается у горизонта. Но это не рой мошек, а лебединая стая. Это август, Успенье, последние цветы доцветают. Такое огромное небо. Такой маленький Онегин. Назвался Одиссеем (1995–1997) Из Джона Донна Кто новый год кроит на старый лад, Тот сокращает сам свой век короткий: Мусолит он в который раз подряд Все те же замусоленные четки. Дворец, когда он зодчим завершен, Стоит, не возносясь мечтой о небе; Но не таков его хозяин: он Упорно жаждет свой возвысить жребий. У тела есть свой полдень и зенит, За ними следом – тьма; но Гостья тела, Она же Солнце и Луну затмит, Не признает подобного предела. Душа, труждаясь в теле с юных лет, Все больше алчет от работы тяжкой; Ни голодом ее морить не след, Ни молочком грудным кормить, ни кашкой. Добудь ей взрослой пищи. Испытав Роль школяра, придворного, солдата, Подумай: не довольно ли забав, В страду грешна пустая сил растрата. Ты устыдился? Отряси же прах Отчизны; пусть тебя другая драма На время развлечет. В чужих краях Не больше толка, но хоть меньше срама. Чужбина тем, быть может, хороша, Что вчуже ты глядишь на мир растленный. Езжай. Куда? – не все ль равно. Душа Пресытится любою переменой. На небесах ее родимый дом, А тут – изгнанье; так угодно Богу, Чтоб, умудрившись в странствии своем, Она вернулась к ветхому порогу. Все, что дано, дано нам неспроста, Так дорожи им, без надежд на случай, И знай: нас уменьшает высота, Как ястреба, взлетевшего за тучи… |
