I Что называют переводом? Песнь кукушачьего птенца; Лжеца полет перед народом На бороде у мертвеца; Крик попугая, визг мартышки, Рассудка мелкие интрижки И профанацию святынь, Когда вульгарную латынь Зовут псалмом царя Давида. О ты, клекочущий орел! Заткнись, тебя я перевел. Иль пошуми еще для вида, Набоков, двойственный, как герб, Подсчитывая свой ущерб. II Нет зыбче отраженья слова; Так дергаются огоньки На фоне озера ночного, На черном зеркале реки. Набоков, мудрый мой писатель, Взгляни: вот честный твой предатель Перед тобой, главу склонив, Покорный, как инфинитив, Стоит, готовый ко спряженью Всего со всем – лишь подмигни! – Он будет жить в твоей тени Услужливой, безвольной тенью. Но страшно, если тень рукой Внезапно шевельнет – другой! Строки, написанные в Фолджеровской библиотеке в Вашингтоне
Летиции Йендл, хранительнице рукописей Фолджеровской Шекспировской библиотеки Зима. Что делать нам зимою в Вашингтоне? Спросонья не поняв, чей голос в телефоне, Бубню: что нового? Как там оно вообще? Тепло ль? И можно ли в гарольдовом плаще Гулять по улицам – иль, напрягая веки, Опять у Фолджера сидеть в библиотеке… Врубившись наконец, клянусь, что очень рад, Что «я смотрю вперед услышать ваш доклад», Роняю телефон – и, от одра воспрянув, Бреду решать вопрос: какой из трех стаканов Почище – и, сочку холодного хлебнув, Вдыхаю глубоко и выдыхаю: Уфф! Гляжуся в зеркало. Ну что – сойдет, пожалуй. Фрукт ничего себе, хотя и залежалый. Немного бледноват, но бледность не порок (А лишь порока знак). Ступаю за порог. Феноменально – снег! Ого, а это что там, Не баба ль белая видна за поворотом? Хоть слеплена она неопытной рукой И нету русской в ней округлости такой, Что хочется погла… замнем на полуслове, Тут феминистки злы и вечно жаждут крови! А все же – зимний путь, и шанс, и день-шутник… Сгинь, бес. Толкаю дверь, и вот я в царстве книг. Перелагатель слов, сиречь душеприказчик Поэтов бешеных, давно сыгравших в ящик, Держу в руке письмо, где мой любимый Джон – Уже в узилище, еще молодожен – У тестя милости взыскует… А не надо Крутить любовь тайком, жениться без доклада! Кто десять лет назад, резвясь, писал в конце Элегии «Духи» о бдительном отце: «В гробу его видал»? Не плюй, дружок, в колодец, Влюбленный человек – почти канатоходец, Пока его несет во власти лунных чар, Он в безопасности; очнуться – вот кошмар. Хранительница тайн косится умиленно На то, как я гляжу на подпись Джона Донна, Смиренно в уголок задвинутую: – Вот! Постой теперь в углу! – Но страх меня берет, Когда я на просвет след водяного знака Ищу, как врач кисту, и чую, как из мрака Скелет, или верней, тот прах, что в день суда Вновь слепится в скелет, сейчас ко мне сюда Зловеще тянется, чтоб вора-святотатца До смерти напугать – и всласть расхохотаться! Скорей в читальный зал. Едва ль Монарх Ума Прилюдно станет мстить. Ученые тома Берут меня в полон и с важностью друг другу, Как чашу на пиру, передают по кругу. Я выпит наконец. Пора пустой объем Заполнить сызнова веселия вином! Не зван ли я к Илье? Вахтера убаюкав Заученным «бай-бай» и письмецо от Бруков Из дырки выудив, ступаю на крыльцо. Пыль снежная летит, и ветер мне в лицо, Но бури Севера не страшны русской Деве. Особенно когда она живет в Женеве. Уолтер Рэли в темнице Был молодым я тоже, Помню, как пол стыдливый Чуял и сквозь одежу: Это – бычок бодливый. С бешеным кто поспорит? Знали задиры: если Сунешься, враз пропорет – И на рожон не лезли. Марсу – везде дорога, Но и досель тоскую О галеоне, рогом Рвущем плеву морскую. В волнах шатался Жребий, Скорым грозя возмездьем, Мачта бодала в небе Девственные созвездья. Время мой шип сточило, Крысы мой хлеб изгрызли, Но с неуемной силой В голову лезут мысли. В ярости пыхну трубкой И за перо хватаюсь: Этой тростинкой хрупкой С вечностью я бодаюсь. Жизнь открывается снова Жизнь открывается снова на тыща пятьсот девяносто третьем годе. Сэр Уолтер Роли пишет из Тауэра отчаянное письмо «От Океана к Цинтии». С воли доходят верные слухи, что сэру секир башка, какие бы он не примеривал роли – от пастушка до Леандра, потерявшего берег из виду. В то же время, но в другом заведении, Томасу Киду очень и очень не советуют выгораживать своего дружка. И косясь на железки, испуганный драмодел закладывает другого, а именно Кристофора Марло (тоже драмодела), который не столько сам по себе интересует секретный отдел, сколько то, что имеет он показать об атеизме сказанного Уолтера Роли и его гнусном влиянии на умы. Той порой Марло прячется от чумы в доме Томаса Вальсингама (вот именно!) в Кенте. Что он там сочиняет в последний раз, неизвестно, но выходит ему приказ прибыть в Лондон, где ударом кинжала в глаз он убит. Потужив о двойном агенте лорда Берли и Феба, друзья дописывают последний акт «Дидоны» и историю о Леандре. Чума то уходит, то возвращается как придурковатый слуга, и театры то открываются, то закрываются на неопределенный срок, и Шекспир, рано утром поскользнувшись на льду, едва не разбивает голову, которой пока невдомек, какими словами горбун соблазнит вдову, но он знает, что такие слова должны найтись, и он находит их в тот самый миг, как летящий с Ламанша незримый бриз оживляет, как куклу, уснувший бриг. |
