Скамья в Тригорском (1990–1994) «Все то, что мы выдыхаем в холодный день…» Все то, что мы выдыхаем в холодный день: комочки снов, туманные струйки обид, и те пузыри, которыми дышит земля, и дым из труб, и пар незастывшей реки, и облако над лоханью, в которой отмыть упорно стараются черного кобеля, и серый дым, и пар нефтяной реки, и наши вздохи, и утренние зевки, и все боязливо-беспомощные слова – уходят вверх – и пройдя через семь небес и семь золотых завес – мировых кулис – преображаются в звезды и сыплются вниз – гляди – каким мерцающим кружевом лент, алмазными искрами крестиков и колец – как будто ангелов цех потрудился тут. Так небеса нас учат писать стихи, так нас посещает вечность, пока снега летят, не касаясь черной, жадной земли. «Я буду помнить тебя и в марсианском плену…» Я буду помнить тебя и в марсианском плену – в колоннах каналорабочих, в колодцах шахт, угрюмо глядя сквозь красную пелену и смесью горючих подземных газов дыша. Я буду помнить тебя и в марсианском плену, вращая динамо-машину, дающую ток какому-то Межгалактическому Мега-Уму, пульсирующему, как огромный хищный цветок. На грустной земле и в марсианском раю, где больше мы не должны ничего никому, закрою глаза, уткнусь в ладошку твою – и этого хватит на всю грядущую тьму. Новый заезд Вокруг – совсем другой парад планет, сменился даже фон привычных звуков; уехал мой сосед – счастливый дед своих заокеанских внуков. Умолк за стенкою семейный спор, – даст Бог, доспорят у себя в Свердловске! И лишь хранит еловый гулкий бор ауканий ребячьих отголоски. Ребята поскучают – что за грех? – в заезде новом сыщутся друзья им; а мы – уже раскушенный орех и любопытства в них не вызываем. В столовой, в парке – столько новых лиц с незримою преградою во взгляде, как будто пристани чужих столиц придвинули гремящий дебаркадер И нужно влиться в новые стада на площадях Стамбула и Харбина… Куда, зачем мне уезжать, когда вокруг меня растет чужбина? Тотнесская крепость What makes Totnes Castle special is the fact that it never saw battle. A. Guide Путеводитель говорит: «Она ни разу не была осаждена и потому прекрасно сохранилась». Брожу вокруг семивековых стен, случайный созерцатель мирных сцен, и вижу: тут ничто не изменилось. Лишь время явно одряхлело. Встарь оно любую крепость, как сухарь, могло разгрызть и развалить на части. Зато окреп Национальный Траст: костями ляжет он, но не отдаст ни камня, ни зубца – зубастой пасти. Рябина у стены, как кровь, красна: Не спячка в городе, но тишина; над елкою английская ворона кружит. Что проворонил я, кума? Венец, воздетый на главу холма, – шутейная корона из картона. Мужчина, не бывавший на войне, и крепость, не пылавшая в огне, напрасно тщатся выглядеть сурово. Хотя у старой крепости пока есть шанс; а у смешного старика нет никакого. Песня о несчастной королеве Анне Болейн и ее верном рыцаре Томасе Уайете Милый Уайет, так бывает: Леди голову теряет, Рыцарь – шелковый платок. Мчится времени поток. А какие видны зори С башни Генриха в Виндзоре! Ястреб на забрало сел, Белую голубку съел. «Они-сва кималь-и-пансы…» Государь поет романсы Собственного сочине… Посвящает их жене. Он поет и пьет из кубка: «Поцелуй меня, голубка». И тринадцать красных рож С государем тянут то ж: «Они-сва кималь-и-пансы…» – И танцуют контрадансы Под волыночный мотив, Дам румяных подхватив. А другие англичане Варят пиво в толстом чане И вздыхают говоря: «Ведьма сглазила царя». В темноте не дремлет стража, Время тянется, как пряжа, Но под утро, может быть, Тоньше делается нить. Взмыть бы, высоко, красиво, Поглядеть на гладь Пролива! – Гребни белые зыбей – Словно перья голубей. Улетай же, сокол пленный! – Мальчик твой мертворожденный По родительской груди Уж соскучился, поди… Подражание В. Набокову Reflected words can only shiver Like elongated lights that twist In the black mirror of a river Between the city and the mist. Vladimir Nabokov |
