— Все свободны кроме Богуслава.

Мой мелкий аж подпрыгнул. Обернулся, удивлённо глянул на меня. Решил, что я имя перепутал? Тихон и Жадан смотрели с неодобрением и испугом. Сам Богуш — как-то безразлично.

— Вы слышали, что я сказал. Мелкие, марш спать. Старший остаётся.

Я дождался, пока мальчишки выйдут, не сводя с нас растерянных взглядов. Богуслав ровно стоял передо мной. Напряжение, усталость, разочарование — во всей его позе, в каждом мускуле. Я уже понимал, в чём причина. И это было так странно. Так неправильно. Но в чужой монастырь…

— Ты всё ещё чувствуешь себя виноватым, верно?

Он нервно сглотнул, отрывисто кивнул, уставился в пол, часто моргая.

— Эй, подними, пожалуйста, глаза на меня. Почему?

— Я отвечаю за них. Я должен. Это… Это было очень безрассудно — влезать к кузнецу, пока его нет. Очень… Неприлично. Неправильно. И я должен был их остановить, господин знахарь. Но я… Пошёл на поводу. У них и у своих детских желаний. Мне было любопытно и я хотел играть. Но…

— Ты уже слишком взрослый, чтобы играть?

Он снова отрывисто кивнул, но визуальный контакт в этот раз не разорвал. Судорожно выдохнул, сжал один кулак в другом, виновато поджал губы.

— Богуш, твои братья уже тоже почти взрослые. Как и Яр. Ты не можешь отвечать за них всю жизнь. Я не хочу сказать, что твой отец несправедлив к тебе. Я вообще не в праве это оценивать — я надеюсь, ты понимаешь, — я словил его серьезный кивок и только потом продолжил. — Но мне это правило не очень понятно и я… Не могу наказать тебя за то, в чём ты не виноват. Ты можешь поговорить об этом с отцом, когда он вернётся. Хорошо?

Он мотнул головой. Кажется, они вообще не собираются обсуждать это с отцом. Получили и получили. Какая разница, сколько и за что? Тоже правильно… Потому что Молчану может прийти в голову добавить. Всем.

— Я отвечаю за них не потому, что этого требует отец. Не потому, что в противном случае буду наказан. Я просто, — он развёл руками. — Я просто старший брат. Так всегда будет. И я всегда буду отвечать за них, что бы вы не говорили, господин знахарь. Я должен был подумать о последствиях. Я всегда должен о них думать. И я должен быть сильным, сильнее их. Терпеливее. Твёрже. Всегда. Но иногда у меня не получается. И за это я заслуживаю наказания.

Я выдохнул. Вот это аргументация. Вот это уверенность. Я смотрел ему в глаза и понимал, о чём он говорит. Мне так знакомы эти мысли. Он должен быть сильным. Он всегда будет отвечать за них. Именно поэтому я сначала не хотел связываться с Ладой и её бесёнком. Моим бесёнком…

Пока у парня ещё есть такая простая возможность избавиться от чувства вины, от страха не уберечь, от собственных слабостей — я не в праве ему отказывать.

— Снимай рубашку и ложись на лавку, — велел я.

Он подчинился мгновенно, без промедлений и заминок. Я быстро окинул взглядом ещё не остывшую задницу, исполосованную красными следами. Ну и как сверху положить ещё?

— Их будет пятьдесят, Богуш. Два по пятьдесят — это слишком.

— Хорошо, господин знахарь. Спасибо.

Я тихо фыркаю. Да уж тебе спасибо, что разрешил. А то мог бы и на сотке настаивать… Какого лешего я делаю вообще?! Злюсь на себя, на него, на Молчана, на Яра — на всех злюсь, потому что устал и не могу контролировать эмоции.

Кладу сразу две десятки подряд — меняю сломанные, истрёпанные розги буквально на лету, трачу на это секунды. Жёстко и быстро. Не пытаюсь бить аккуратно. Всё равно уже вся попа в рубцах — какой смысл? Он напрягается, вытягивается, вжимается в лавку, часто дышит сквозь зубы. Но терпит-терпит-терпит. Нет, это не дело. Я заставляю себя собраться с мыслями и на выдохе стягиваю перстень. Боль, разочарование, страх, стыд, смущение, вина — всё на меня, будто вывернули бочку кипятка на голову. Тихо шиплю, морщусь, мысленно сгребаю всё это в кучу и сортирую. С болью и страхом всё понятно. Со стыдом и смущением тоже, хотя их могло бы и не быть — сам же напросился, буквально. А вот от разочарования и вины однозначно нужно избавиться.

— Послушай меня, Богуслав, — сурово, жестко и холодно говорю я. — Я наказываю тебя за то, что ты очень безалаберно отнёсся к своим обязанностям старшего брата. Ты должен следить за тем, чтобы они не делали глупостей, не влипали в неприятности. Да, твои братья уже почти взрослые и вполне могут сами за себя отвечать, но они всё ещё младшие. Они могут делать — или хотеть делать — глупости, потому что у них есть старший брат. Который предостережет, отговорит, остановит, если им взбредёт в голову что-то запретное или опасное. У тебя таких привилегий нет.

Разочарование и вина растут, надуваются, будто волдырь. К ним примешивается сожаление. Хорошо. Так и должно быть. Я начинаю укладывать удары из третьей десятки. Чужая боль вспыхивает в сознании яркими отблесками. Как же я это ненавижу. Зато теперь мне понятно, насколько ему больно. Нормально ему. Терпимо. По крайней мере, в физическом плане. Насколько же проще с моим бесёнком, у которого все чувства, все эмоции на поверхности. Он может прятать одно за другим, выдавать вину за раздражение, растерянность за уверенность, но он никогда не глушит их. Мне не нужно быть знахарем, чтобы понимать его. Может, он просто маленький ещё. Но пусть бы подольше оставался таким…

Богуслав начинает вздрагивать под ударами, но изо всех сил пытается сдерживаться. Я чувствую, как тяжело ему это даётся. Ну же, парень, расслабься. Дай волю эмоциям. Меня, конечно, ими накроет, но ничего, не привыкать.

Я наказываю тебя за то, что ты заранее знал, что вы поступаете неправильно, но не остановился сам и не остановил других.

Бух! Волдырь разочарования лопается, на секунду выбивая меня из колеи. Он всхлипывает и зло бьет ладонями по лавке. Так-то лучше. Место разочарования целиком и полностью заменяет сожаление. Хорошо. Это более полезное чувство. Или по крайней мере менее вредное.

Четвёртая десятка. Он глухо стонет и вскидывается на каждом ударе. Силой возвращает себя в нужную позу. Я контролирую каждую вспышку его боли. Нормально. До предела ещё далековато. А вина всё растёт. Хорошо, просто отлично.

— Я наказываю тебя за то, что ты думал в первую очередь о себе, а не о них.

Бух! Он плачет и зажимает рот ладонями. Вина исчезает. Я знаю, что он плачет от облегчения, а не от боли. И от сожаления. Которого сейчас так много. Почти слишком. Можно было бы закончить, но раз озвучил количество — надо держать слово. Ну и дожму немного, что уж там. Пусть ребёнка тряхнёт как следует, если ему это так необходимо.

— Руки на лавку, Богуслав. Не дергайся.

Он выполняет приказ, впиваясь пальцами в дерево, кусая губы, всё ещё пытаясь сдержать рыдания.

— Я наказываю тебя, потому что тебе это нужно, — выдыхаю я в середине последней десятки. — Потому что ты сам об этом просил.

Он ещё как-то умудряется кивнуть мне. Я чувствую, как облегчение и — как приятно! — благодарность занимают место стыда и смущения. Страх тоже меркнет, остаются только боль, сожаление, облегчение и благодарность. Так-то лучше.

Кладу последние пять ударов. Его слегка трясёт от рыданий, боли и усталости.

— Можешь встать, — тихо говорю я спустя пару минут.

Он поднимается. Куда тяжелее и медленнее, чем после первого наказания. Заставляет себя стоять ровно. Я снова притягиваю его в объятия, но в этот раз он отзывчиво вжимается в моё плечо, всхлипывает в него. Я глажу его по спине.

— Всё хорошо. Наказание закончено, ты молодец. Отпусти это. Ты был виноват и ты за это заплатил. Верно?

Ловлю его взгляд. Он кивает, отрывисто выдыхает.

— Спасибо, господин знахарь. Я прошу прощения, что во время наказания вёл себя так несдержанно.

Да уж, отцовские сто двадцать он бы, наверное, перенёс намного легче. Может, даже без слёз. Но я ведь специально его спровоцировал, вывел на эмоции.

— Тебе не за что извиняться, Богуш. Ты молодец. Отец бы гордился тем, как ты поступил.

Он трактовал мою реплику неправильно, испуганно отстранился.