– Мы с мистером Камски вскоре улетим из страны. Раньше я хотела остаться, чтобы узнать этого… – и снова имя едва не соскользнуло с языка, за что тот был поспешно прикушен, – …андроида. А теперь в этом нет никакого смысла. Всем вокруг от меня нужно что-то: защита, секс, чужая личность. А я сама никому не интересна… и самое страшное то, что я по-прежнему нуждаюсь в нем, и до конца жизни буду нуждаться. Но буду вынуждена ненавидеть его еще очень долго и страдать от того, что не могу подарить себя единственно важному созданию.
Мне больше нечего было сказать. Все уже высказано и выплакано, душа окончательно опустошена, но при этом ощущает облегчение от полученной возможности освободиться от боли. Я чувствовала влагу на ресницах и все еще сдерживала позывы разреветься от безысходности. Чувствую себя загнанным в клетку зверем перед глазами любопытных посетителей зоопарка. Хочется вырваться на свободу, убежать и потеряться на воле, но разве мне кто-то позволит? Даже если я уйду от Камски, откажусь от вылета в Японию. Что тогда? Детективу с мерзким (прекрасным) именем я была нужна ровно настолько, насколько Гэвину андроид-уборщица в доме. Моя цель теперь далеко не Элайджа, и все же заполучить ее у меня не было возможности.
Все руки и ноги связаны, при этом имея полную свободу действий. Хочешь? Беги. Желаешь? Стой. Но не смей протягивать ладони к тому, кто продолжал быть самым дорогим на свете существом, что принесло в сердце любовь и ненависть.
– Вы с ней похожи.
Теплые слова Дориана вырвали меня из раздумий, и только сейчас я поняла, как сильно изменился кабинет. Нет, все в нем было на месте: метроном на столе, терминал с плоским экраном, два кресла и один шкаф. Однако изменился не внешний фон, а внутренний. Мы с Джоном словно пропитывали стены скорбью по утраченным навсегда близким. Разве что его близкий был мертв, а мой – жив и вполне себе здоров в силу невозможности заболеть.
До конца осознав сказанные доктором слова, я с удивлением вздернула брови. Руки старались согреть собственные плечи, хоть в кабинете и не было холодно. Я слышала биение тревожного сердца, но не пыталась его остановить. Пусть этот треклятый Ричард послушает, хоть кто-то в нашем окружении испытает какое-либо удовольствие.
– Не внешностью, – тут же уточнил Дориан, посматривая на фото в руке. – Внутренним миром. Она тоже не любила каблуки, предпочитала старую музыку и считала смыслом жизни – найти того, за кем будешь способен идти за край света. В этом году ей исполнилось бы двадцать… жаль, что вы не познакомились. Вы бы друг другу понравились.
Фотография в его руке была скорбной, хоть с застывшего снимка на Джона и смотрела улыбающаяся девушка. Доктор лишь раз говорил о ней, однако каждый сеанс я ощущала его тоску при одном упоминании о семье. Родитель, что пережил своего ребенка… что мог он ощущать, кроме обреченности и непомерного чувства вины? Доктор лечил чужие больные души, но при этом сам страдал порой сильнее всех.
Слегка поддавшись вперед, я смущенно посмотрела на снимок в руке улыбающегося психиатра. Тот, завидев мое учтивое любопытство, слегка развернул фото. Белокурые волосы, перекинутые на правое плечо; светлые карие глаза с черной окантовкой; тонкие губы телесного оттенка. Она так светло улыбалась, и на вид ей было не больше семнадцати, однако по взгляду казалось, что девушка мудрее и разумней многих более взрослых людей. Мне нравилось на нее смотреть, хоть от снимка и сквозило болью. Я, как и Дориан, неосознанно улыбнулась, на минуту другую позабыв о собственной угнетенной душе.
Вот оно – еще одно редкое единение двух душ, не подразумевающее сексуальное влечение. И я, и Дориан словно были тесно связаны из-за чувств от пережитой утраты, и теперь делились друг с другом душевными страданиями и воспоминаниями о прекрасном.
– Она общалась с молодым человеком. Ну, знаете, как и у многих девушек ее возраста. Я никогда не воспринимал его серьезно, видите ли, в этот бурый период молодым людям свойственно влюбляться по несколько раз за месяц, – Дориан рассказывал это таким легким и теплым голосом, как будто его дочь не умерла в страшных муках от разросшейся опухоли в головном мозге; как будто ему не приходилось долгие ночи и дни сидеть у кровати стремительно затухающего огонька, который сам же когда-то и зажег. Мне не казалось это странным. Как бы сильна не была боль от утраты, все же светлые воспоминания навсегда останутся светлыми, пусть и погруженными в черно-белые краски. – Но когда она оказалась на больничной койке, этот парень и не думал отходить от нее и на шаг. Даже когда дочь в осознании скорого конца пыталась прогнать его, он все равно сидел с ней рядом днем и ночью.
Почему-то мне казалась эта ситуация знакомой. Не желая примерять рассказ Дориана на себя, я мысленно отмахнулась от ассоциаций и удрученно подумала: должно быть, это страшно – смотреть на любимого человека, на шее которого смыкаются пальцы смерти. Видеть, как стремительно исчезает самое прекрасное на свете существо, как оно покидает тебя раз и навсегда, ускользает из пальцев, и ты ничего не можешь сделать. Только сидеть и смотреть посреди холодного асфальтированного пола, умоляя стоящего рядом друга сделать хоть что-нибудь…
На мгновение я вдруг застыла, отвернув взор от фотографии. Дориан, между тем, продолжал:
– Иногда я его встречаю на кладбище, даже пару раз выпивали с ним в баре. Хороший парень.
– К чему вы все это, Джон? – не в силах больше слушать о подобных страданиях, я вырвалась из чертогов разума, вдруг ощутив легкую боль в лобной части. Наверное, мне придется ее чувствовать каждый раз при внезапно вырывающихся порциях прошлого из трещин красной стены.
– Я психиатр, Энтони, – Дориан резко убрал фотографию в сторону, посмотрев на меня с серьезностью, даже суровостью. От него больше не сквозило чувством единения измученных душ, однако мне казалось, что последующие минуты будут решающими в жизни нас обоих. – И, как любой психиатр, считаю любовь и ненависть временным явлением. Любое стойкое чувство постепенно сменяется доверием и пониманием, либо злостью и неприязнью. Но то, что этот парень до сих пор ходит на могилу моей дочери в желании еще раз побыть рядом… это не доверие или понимание. Это нечто, что связывает людей раз и навсегда, даже если их общие нити обрываются на каком-то моменте.
Я не могла осознать его слов. Буквально пять минут назад я изливала ему душу, вожделея получить панацею от всех терзаний, и вот, когда долгожданная «таблетка» была предоставлена – не смогла понять ее действия. Джон видел мое смятение, и потому продолжал без каких-либо смущений:
– Вы считаете, что ненавидите Коннора. Считаете, что он поступил мерзко и оскорбительно, наверняка думаете, что являетесь лишь игрушкой в чужой игре, – произнесенное доктором вслух было похуже панацеи. Точно ужаленная, я резко вжалась в спинку кресла, не смея отвести испуганного взора от блестящих глаз посуровевшего Джона. Я не называла ему имя. Ни тогда, ни сейчас. Тогда откуда он его знает? Джон, неторопливо поправив сползшие очки, говорил уверенно и спокойно, – но спросите себя, как много людей вокруг вас пытаются вам помочь? И я говорю не о мнимой заботе мистера Камски.
Он говорил, и говорил, и говорил, заставляя меня ввергаться в пучину сомнений все сильнее. Я смотрела на него с ужасом и в то же время непониманием, старалась рассмотреть в его глазах ответы, однако все, что встречала – острое желание донести какую-то мысль, что не могла быть озвучена напрямую в силу установленных кем-то рамок. И я даже знала, кем.
– Я знаю, что такое ненавидеть человека, в котором так сильно нуждаешься. Утрата единственного ребенка делает из супругов самых опасных врагов, и, как бы не казалась нам с женой, что вот он – конец, мы все равно перебарывали все стены. Всякий раз ругаясь, мы оба словно ставили черту, и все же непрерывно возвращались обратно из-за обоюдного осознания: кроме нас никого ближе нет. В жизни каждых людей бывают моменты, когда приходится поступиться чем-то ради общего блага сразу двух людей. Так и мы: рвали и метали, уничтожали друг друга, сколько раз мы готовились подать заявление на развод! Мне даже, как психиатру, стыдно вспоминать каждый случай! – Джон сделал нервный смешок, как бы намекая на свою, оказывается, и не такую уж профессиональность. В его глазах подобное было неприемлемым: психиатр с порушенной семьей – это как сапожник без сапог. – Но как бы мы не ненавидели друг друга, все же понимали, что эта ненависть лишь поверхность. Там, гораздо глубже скрывается истина.
