Подрагивающая рука оттолкнула скрипучую дверь, и та мягко поддалась вперед. Голубые стены, как и в моей комнате, покрылись пятнами от старости. Одеяла и подушки на пыльной односпальной кровати изъедены насекомыми, и сквозь слои пыли можно было лишь в некоторых местах разглядеть мультипликационных динозавров. Каждая мелочь вызывала во мне горечь, и от каждого взгляда на эти стены собственные глаза хмурились: огромный разорванный заяц до потолка в углу комнаты, коричневый шкаф, в котором еще хранились вещи, переломанный и валяющийся на ворсистом некогда белом ковре мольберт. Множество рисунков, усеявших пол… я не смогла переступить порог. Стояла на входе, кусала губы и ощущала потребность спрятаться в спасительных объятьях андроида. Дверь медленно вернулась на свое прошлое место, когда я решила продать дом с единственной не разобранной комнатой.
На работу ушло две недели. Каждый день телефон в обязательном порядке звенел по несколько раз, и среди звонков покупателей, риелторов и ремонтников иногда выделялся хриплый голос Хэнка. Мужчина чертыхался, рассказывал о новостях Детройта, несколько раз даже нехвалебно высказывался в сторону правительства. Оно было не удивительным. Андерсон показал себя с самой неожиданной стороны за последние несколько дней, и потому каждое его негодование в сторону президента и ее попыток усмирить андроидов-девиантов было воспринято мною, как должное. Я бы тоже возмущалась, будь я самоличным свидетелем желания правительства лишить андроидов того, за что те боролись: за оплату труда, за самовольный штат, за свободу. Однако последний звонок Хэнка был более или менее положительным. Мужчина рассказал, что в город наконец начинают пребывать люди, и что между андроидами во главе Маркуса и людьми были подписаны все соглашения. Им все же отдали равносильные с людьми права на самовыражение, заработную плату, содержание имущества. Но штат, конечно же, остался лишь в мечтах. Однако Андерсон был рад не этому:
‒ Даже этот мерзацев Камски был, ‒ сквозь сонный и уставший голос Хэнка все же сочилось некое ликование и ехидство. ‒ Потоскали его изрядно.
‒ В каком смысле? ‒ озадаченно спросила я, ощущая, как внутри поднимается волна неприязни к одному только звуку фамилии.
‒ Ты там что, вообще от цивилизации оторвалась? ‒ нетерпеливо пробубнил старик. ‒ Темнота… какой-то больной ему глаз разбил. Был бы я там, еще вдогонку бы пинка под зад дал.
Старый, добрый Хэнк. Я и вправду была оторвана от внешнего мира, ведь вся техника была вынесена из дома и новости для меня были доступны только при целенаправленной работе с планшетом. Но до него мне было некогда, и потому лейтенант стал моей почтовой птичкой с новостями. Мы говорили еще несколько минут. Андерсон сообщил о том, что производственный цех Киберлайф заморозили, и теперь решается вопрос о передачи руководства Маркусу. Эта идея меня не совсем обрадовала. Да, андроиды отныне были свободны, но тонкости воспроизводства их были такими щепетильными, что я старалась не вникать в суть философских рассуждений. А вот весть о закрытии здания «Киберлайф» напротив была приятной. Это место вызывало не самые приятные ассоциации. Несясь по заснеженным улицам к блокпосту Маркуса, я лишь могла метаться в неизвестности о произошедшем на территории корпорации. Коннор мог быть мертв, мертвым мог оказаться и Хэнк. Воображение подкидывало картины, где посреди холодного пола лежат оба напарника, и между ними, словно смерть в идеально выглаженном костюме «Киберлайф», стоял RK800. Но все обошлось. Не знаю, как, но обошлось.
Среди рабочих и лейтенантовских звонков было и еще несколько. Недолгих, коротких и малочисленных… разговоры не клеились, я ощущала высокую бетонную стену между моим и мужским голосом, который учтиво задавал вопросы о продвижении процесса купле-продажи дома. Порой слова замолкали, и мы оба молчали, как будто бы стараясь найти хоть что-то, что могло помочь в разговоре. Выходило плохо. С каждым таким звонком я все больше чувствовала внутри нарастающую тревогу из-за возвышающейся стены и трепет от мягкого, но потерянного тона Коннора. Было так сложно. Совершенно две разные личности с разными взглядами и происхождениями, разным опытом. Он жил всего три месяца, умело использовал речь и речевые коммуникации для легкой беседы с любым человеком, но вся суть их была лишь в учтивости и уважении. Я же могла несуразно высказываться, заикаться и что-то быстро лепетать, хоть содержание этого лепета было гораздо глубже, чем его аккуратные фразы. Другими словами, он умел говорить, но совершенно не представлял, что должен был сказать. Я же переполнялась всем тем невысказанным, что хотело вырваться наружу, но как именно это сказать ‒ не знала.
Эти звонки были солью на открытой кровоточащей ране. После каждой положенной трубки я секундно сожалела о решении переехать в Детройт, но уже подготавливающиеся сделки с покупателем родительского дома и продавцом здания в Мичигане наступали на пятки. Вот-вот я должна была покинуть Рокфорд, и в этот раз навсегда. Конечно, поворачивать было поздно только из-за уже исполненных планов, однако на деле сожаление о переезде сменялось на желание поскорее вырваться отсюда по другой причине. В другом городе меня ждали. Пусть это было скрыто, и никто не говорил мне этих слов напрямую, но это ощущалось в каждом звонке, на линии которой звучал мужской, механический голос. Мы были напуганы этими резкими изменениями, не более. Бросать все только из страха будущего было глупым. И когда вечером телефон зазвенел в привычной для меня мелодии, а разговор вновь не клеился, я, с дергающимся сердцем, нарушила наступившую тишину:
‒ Я очень скучаю, Коннор.
Несколько секунд молчания было словно ножом по сердечному органу. Мне так хотелось услышать хоть что-то, хотя бы учтивое или перепуганное прощание, да даже звук имитированного вздоха, лишь бы знать о нахождении на том проводе значащего для меня создания! Но вместо этого прозвучал притихший голос:
‒ Я тоже.
Это был легкий жест, такой простой и немногословный, но в нем слышалось гораздо больше, если бы андроид вдруг решил произнести целую поэму. Весь оставшийся день я чувствовала себя маленькой девочкой, с лица которой не сходила улыбка ни на минуту. Это было на руку: вечером состоялась встреча с потенциальным покупателем по заключению сделки.
Самая обычная женщина тридцати с чем-то лет. Короткие, завитые волосы, едва ли не черные глаза. Она дружелюбно улыбалась и с заинтересованностью осматривала дом, всякий раз отмечая мою гостеприимность. Но все это было лживым. Ее взгляд был пуст в те моменты, когда мы не общались. Я знала, зачем она пришла сюда ‒ найти новую жизнь. В этом мы были с ней похожи.
Последняя ночь давалась мне так же сложно, как и первая. Дом был относительно новый, по крайней мере, не превышал возраста до пятнадцати лет, и потому ремонт был скорее косметическим, чем капитальным. В некоторых местах все же пришлось выложить не малые деньги, но накопленные за семь лет службы финансы позволяли мне жить безбедно как минимум несколько лет. И потому дел в доме больше не было. Я не могла уснуть. Бродила из комнаты в комнату, листала планшет, осматривала все собранные и готовые к транспортировке коробки с вещами. Руки чесались что-то сделать, хоть что-нибудь, и в самом дальнем уголке мозга я почувствовала нарастающий зуд. Вернувшееся желание начистить несуществующую катану чесало меня изнутри, ерзало и сжималось в грудной клетке. Мне и вправду казалось, будто бы у меня отрезали конечность, настолько близко психика воспринимала боевую подругу к сердцу. Я не знала, что делают с оружием покинувших подразделение бойцов. Отдают следующему набору? Уничтожают в горячей топке? А может, отправляют на склад? В любом случае катаны мне больше не видеть. В какой-то степени я даже была этому рада.
Отъезд прошел более или менее спокойно. Вещи были отправлены в шесть утра транспортной компанией, я же, не желая торопить дорогу, отправилась на автобусную остановку. Было бы проще покинуть штат через авиакомпанию, но предстоящий момент моего появления в Детройте почему-то вызывал волнение. Конечно, так было бы быстрее ‒ пару часов сна и ты уже в соседнем штате. Но все же автобус с его двухдневным переездом был мне гораздо ближе.
