Жизнь долгая, особенно если ты живешь несколько сотен лет или и вовсе бессмертный.
Все очень мило. Пока что мило.
Жизнь города была наполнена новыми проблемами, которые правительство и административный центр пытались решить как можно скорее. Люди покидали городскую черту, даже покидали Мичиган в страхе быть втянутыми во все эти ужасы и непотребства гражданской войны. Но она была быстрой. По крайней мере, быстрее и менее кровожадной, чем американская гражданская война между рабовладельческой и нерабовладельческой стороной США, проходящей в девятнадцатом веке. Да, я знала историю страны в общих чертах. И потому, одиноко стоя на автобусной остановке перед отправлением в Иллинойс, не понимала всего этого ажиотажа и страха людей. Мир был жестоким, как и время, бесспорно… но все же андроиды с самого начала показали свои мирные намерения ‒ Маркус не пролил ни единой невинной капли крови, в то время, как люди уничтожали его народ, словно тараканов на белом полу.
Мичиган был позади. Я покидала штат в грустной тоске, вспоминая, как андроид укладывает мои вещи в машину Хэнка, как тоскливо провожает взглядом автомобиль, как хмурятся карие глаза. Андерсон вел машину молча. Он лишь помог мне погрузить чемоданы в автобус ‒ в котором я была единственным пассажиром ‒ старчески улыбнулся и произнес «Увидишь, все будет нормально». Конечно, все будет нормально. Но сейчас, пересекая границу штатов, я понимала, как много стен и барьеров впереди мешало нам пройти дальше. Впереди было много неизведанного… и отчего-то оно было таким манящим и трепетным.
Как бы я не хотела остаться, как бы не хотела провести с Коннором и его сильными руками хотя бы один день, я все же хотела сделать все свои дела как можно быстрее. Мне предстояло продать родительский дом. И когда я, отпустив такси на пороге заросшего и опустевшего участка с чемоданами у ног, встала напротив заржавевшего забора ‒ ощутила, как тоска по Коннору сменяется тоской по прошлому. Это было так расточительно… продавать то, что было полно светлых воспоминаний. Все прошедшие мимо семь лет сознание не вспоминало об этих местах, пряча любой кусок памяти в запертый амбарными замками сундук. Теперь же я остро ощущала каждую деталь этого места, и от вида заброшенности родительского дома мне становилось все грустнее.
Дом был стар. Белые стены двухэтажного здания потускнели, стекла в некоторых окнах были выбиты. Ржавый забор натужно скрипнул под давлением теплой ладони. Где-то в поросшей траве выглядывала гравированная дорожка. Мы не жили на отшибе, но и до ближайших соседей было не меньше полукилометра. Деревья, что были когда-то посажены на заднем дворе, теперь скрывали своими худыми серыми лапами зимы запыленную крышу здания. Как я любила этот дом… только сейчас я понимала, что все эти семь лет разум бессознательно тянулся к родным стенам: я самолично с самого начала своего становления, как солдата в двадцать лет, распорядилась с банком, чтобы тот со счета оплачивал все жилищные налоги. Тогда я считала, что делаю это в качестве дани родному гнезду, но сейчас я осознавала: с самого начала мне было сложно и трудно жить вдалеке от дома, и отдавать его в лапы акционеров правительства было как нечто противоестественное.
Первая проведённая мною здесь ночь была по-настоящему страшной. Я тосковала по Детройту, тосковала по теплой постели в съемном доме, но, главным образом, тосковала по механической плоти и темным глазам. Нам был отведен всего час, а может, и меньше. Там, на полу гостиной, я не отчитывала минуты ‒ время текло мимо меня, как вода, и я лишь нетерпеливо хватала каждое мгновение, наслаждалась им как могла. Не помню, сколько мы простояли на коленях… минуты? Часы? Сутки? Помню только, как судорожно сжимала пальцами белую рубашку в страхе, что весь мир померкнет и все это окажется сном. Но Коннор не растворялся в окружающей вселенной. Он несмело прижимал меня к себе, и в этом жесте я ощущала весь пройденный нами тернистый путь.
Дел было по горло. Каждый день приезжали работники, ремонтники, риелторы и представители банка. Сознание больше не ощущало этот мир так остро, и потому контактировать с людьми оказалось не так сложно. Мне удавалось сдерживать свой пыл и язык даже с самым неприятным быдлом. Даже когда рабочий в синем комбинезоне и черной бандане на голове, торопливо чинящий котельную в подвале, вдруг осмелел и предложил мне иную оплату труда, я все же смогла удержать себя от желания выкинуть человека пинком под зад из дома вообще без оплаты. Нет. Я кинула деньги на пол в унизительном жесте, указав человеку на отвратительность его поведения. Мужчина что-то несмело проблеял на матершинском языке, но пререкаться не стал.
Общение с незнакомыми людьми, что воспринимали меня не серьезно в связи с моим ложным двадцатилетним видом, было не самое приятное. Дни текли друг за дружкой по каплям, и каждый такой день я проводила в сборе старых вещей. Их осталось не так много: посуда и запыленная мебель, фотографии и картины на обветшалых обоях, изъеденные молью шторы и постельное белье в старом шкафу. Техники не осталось – все ценное давно вынесли воры или прочее отребье человеческого рода. Выкидывая или откладывая в сторону вещи, я с каждым разом ощущала, как в сердце заливается разгоряченное железо.
Конечно, большую часть пришлось свести на свалку. Но распрощаться с вещами в собственной когда-то комнате было очень сложно. Мне не хотелось подниматься на второй этаж. Все ночи были проведены в гостиной, но когда первый этаж был полностью расчищен от хлама, я, сжимая кулаки, все же поднялась вверх по лестнице и на рефлексах прошла в сторону запертой двери.
Комната была светлой и пыльной. Ноги не решались нести меня дальше порога, но я все же пересилила себя. Белые стены покрылись темными и желтыми пятнами. Двуспальная постель накренилась из-за сломанной передней ножки. На ней не было игрушек, множества подушек или прочего «розового» девичьего атрибута. В большей степени моим воспитанием занимался отец с его любовью к солдатской дисциплине, и потому единственными характерными для личности вещами здесь была покрытая многочисленными фото над кроватью стена, высокий белый книжный шкаф с множеством книг, разбитые или запыленные косметические флакончики на туалетном столике. И навесная полка, на которой громоздились немногочисленные виниловые диски с классической музыкой.
Пощурив глаза, я подошла к стене и аккуратным движением выудила черную квадратную упаковку. С обложки потускневшим от времени взглядом смотрел черно-белый мужчина с высокими залысинами, но приятной учтивой улыбкой. Его руки были скрещены на груди, но рассмотреть пальцев было невозможно: ладони закрывали крупные белые буквы «HANS ZIMMER. The classics». В горле запершило, но далеко не от стоящей в воздухе пыли. Покрутив несколько раз диск в руке, я закрыла глаза и ощутила себя шестнадцатилетней девчушкой, которая возвращалась домой с одной только мыслью: послушать любимого исполнителя. Воспоминания собственных действий мелькали, словно замедленные кадры немого кино, и ноги, повинуясь им, привели меня к небольшой белой тумбе у кровати. Руки чесались установить диск на раритетный виниловый проигрыватель, что раньше покоился рядом с постелью, но стоило мне открыть глаза, как в голове сожалеюще цокнуло собственное сознание. Конечно, проигрывателя уже не было. Его наверняка продали на блошином рынке за дешевку.
‒ А ведь вас было больше, ‒ отрешенно прошептала я, вновь возвращаясь к полке.
Руки действовали на автомате. В этой комнате было все таким родным, что я не решалась выкинуть хоть что-то, кроме старой мебели. Я даже не смогла вовремя сообразить стереть пыль с родных вещей, просто складывала их в коробки и отправляла в гостиную. Возвращение было и вправду неприятным. Но самое страшное было впереди.
Стоя у закрытой комнаты с разноцветными буквами «Мир Дака», я сдерживала собственное сердце. Эта комната вызывала во мне столько боли в груди, но я должна была пересилить себя ради собственного же спокойствия. Нельзя бежать вечно от прошлого, верно?
