Не найдя во мне ответной реакции, кроме сожалеющих глаз, Рид облизнул губы и направил автомобиль дальше по дороге. Капли дождя больше не били по стеклу с былым остервенением, и потому дворники работали в щадящем режиме. Я чувствовала себя дискомфортно, наверное, даже сравнивала себя с Дорианом, которому приходилось выслушивать мои душевные страдания в комнате с голубыми стенами. Не представляю, как выносят психиатры подобный поток негатива практически каждый день. Послушав Рида всего несколько минут, я уже хочу открыть дверь и выбежать на улицу. Быть может, я слишком восприимчива, а может, Рид слишком долго копил в себе все это дерьмо, и потому каждое его слово наполнено нестерпимой яростью и обреченностью.
Здесь, пожалуй, даже Дориан не поможет. Который, судя по молчанию телефона и браслета, продолжал скрывать факт моего неразумного поведения.
– Сколько тебе было лет? – нарушить изливание души Рида было сложно, но возможно. Гэвин как будто бы и забыл, что я могу разговаривать, настолько резко он повернул ко мне головой. – Когда брат сбежал из дома.
– Тринадцать, кажется. Я уже точно и не помню, – немного подумав, Гэвин хмыкнул, как бы давая понять о своем нейтральном отношении ко всему произошедшему в прошлом. Пусть обманывает кого-то другого, я-то уже успела увидеть всю обиду и злость мужчины во время краткого экскурса в свою жизнь. – Какая ирония, я ведь все-таки закончил школу с отличием и поступил в академию с довольно неплохой стипендией. Съехал от отца, когда было семнадцать. Таким счастливым я себя больше никогда не чувствовал.
– Что стало с отцом? – спросила я, слегка понизив голос.
Мужчина рассмеялся, негромко, но ощутимо. Его смех словно бы говорил: «я только что рассказал о тиране-отце, а ты интересуешься его здоровьем? Ты и вправду чокнутая». Я не стала реагировать на этот смех, в конце концов, не мне судить о происходящем в душе человека, что прошел весь этот долгий и тернистый путь. Всего десять минут разговора ответили сразу на множество вопросов относительно таинственной личности Гэвина Рида. Теперь я знала, почему он так презрительно смотрит на всех. Теперь я знала, почему он так старательно избегает душевного сближения с окружающими и почему предпочитает одиночество, общество кота. Вопросы относительно не самого лестного, но вполне пошлого отношения к женщинам тоже закрылись. Боюсь представить, какой толстой коркой льда покрылась бы я, с раннего детства ощутив предательство от близких вкупе с вмешательством в жизнь семьи какой-то бабы.
Наконец, Гэвин перестал саркастично смеяться, снова вернув взор на дорогу.
– Я думаю, ты не удивишься, если я скажу, что его убили, – с ироничной улыбкой произнес Рид. – Я-то вот ни капли не был удивлен, когда узнал о его смерти. Надо же… это так иронично: сдохнуть в постели от руки очередной уличной собутыльницы. Она прирезала его как раз тем ножом, которым он так часто грозился прирезать меня. Я даже на похороны не явился, настолько мне было отвратительно.
– А как же твой брат? Ты с ним не общаешься до сих пор, насколько я помню.
– Спайк где-то в Германии, – пожал плечами мужчина. – Женился на этой сучке, нарожали детей. Как-то выходил один раз на связь, но вряд ли после разбитого носа он еще раз захочет попытаться заговорить.
Нет, я определенно не захочу стать психиатром. К черту все эти тщедушные разговоры по душам, к черту весь этот поток негативизма. Стащив с ноги кроссовки, я притянула к себе колени, позабыв обо всех правилах безопасности. Гэвин не был против. Он все еще плавал в собственных воспоминаниях, дыша размерено, но тяжело. Темного винного цвета футболка вздымалась и опускалась, время от времени покрываясь складками от подобных движений. Солнце пробилось сквозь тучи лишь на несколько секунд, однако этого хватило, чтобы яркие лучи озарили салон автомобиля. Рид от неожиданности сощурился, потерев переносицу пальцами.
За все время своего сознательного существования мне не раз приходилось морально поддерживать босса. По большей части поддержка была основана на обоюдном молчании под звуки плескающейся воды в бассейне за спиной или болтовни телевизора. Молчание для нас было своеобразной средой для душевной передачи информации, однако молчать с Ридом было как-то неприятно. Мне срочно требовалось найти слова, но вместо этого, не имея опыта утешений, я могла лишь осматривать сверкающие в мимолетных лучах солнца мокрые улицы и покрытые каплями витрины магазин. Покрытое тайной прошлое не давало мне сделать вывод о своих умениях в моральной поддержке. Может, когда-то я и была вынуждена выслушивать о чужой боли. К сожалению, этого я не помню.
Не найдя никаких слов на услышанный рассказ о жизни Рида, я поняла, что лучшим будет выразить истину своих ощущений. Никому не захочется выслушивать фальшь в ответ на свои душевные стенания. Уж кто-кто, но Гэвин со своим опытом работы детективом и общим прошлым точно сможет распознать тупую ложь, которую выражают люди словами вроде «мне так жаль» или «я сожалею».
И снова убеждаюсь в том, что Камски был не прав. Детектив Коннор, сидя в моей машине, рассказывал о боли, испытанной вследствие утраты счастья. Тогда в голове крутились слова о важности всего пережитого, ведь именно оно делает нас такими, какие мы есть. Но и тогда я пришла к выводу, что не хочу ощущать любовь и счастье, если расставаться с ними так больно. Тут же Рид рассказывает о тяжелой жизни никому не нужного ребенка, в результате чего человеческое сердце покрылось шипами, а собственное благо и будущее стало важнее каких-то моральных принципов. Да, ужасы детства сделали его жестким, выносливым, но разве оно того стоило? Испытывать все эти страдания и боль ради того, чтобы хоть как-то пробиться в жизни. Все-таки Камски не прав. Нельзя быть благодарным за то, что приносит ужасную боль.
– Прости, – осматривая улицы поверх согнутых коленок, виновато пролепетала я. – Не хотела заставлять тебя вспоминать неприятное.
– Вот только не надо этого, – с саркастичной улыбкой ответил Рид. Автомобиль завернул в очередной район, и здесь людей было немного больше. Дождь перестал идти. – Я не ты. Я не цепляюсь за прошлое, хоть и беру его в учет, живя в настоящем и думая о будущем.
– Тебе хоть есть, что брать в учет. А я как белый лист, на котором всякий может оставить отпечаток.
– Фэрндейл – и есть очередной отпечаток, не так ли?
Вопрос остался без ответа. Я вернулась к своему телефону, радуясь прохладному ветру из открытого окна рядом с водителем. Разгоряченное лицо приятно остужалось свежими ароматами прошедшего дождя, кровь перестала пульсировать в венах на шее. Гэвин резко перескочил со своего прошлого на мою помешанность, и именно это вызвало смену виноватости на напряжение.
Упоминание о Фэрндейле привело и напоминание о том, кто прислал сообщение. Не знаю, откуда такая уверенность. То ли я просто хотела в это верить, то ли старалась прийти к подобному выводу на основе поведения андроида-детектива. А поведение его было более, чем странным. Все эти скорбные взоры, все желание выйти на контакт, при этом умалчивая о возможном участии в моей жизни за чертой «До». Страннее было то, что я отвечала на эти попытки даже в те моменты, когда убеждала себя в своей инертности.
Голос Андерсона, точно гром среди ясного неба, вновь пробежал в сознании. Старик назвал меня мусором, и в последствие использовал еще кучу нелестных отзывов. В тот момент я обрадовалась сцепившимся на плече пальцам Гэвина, что уводил меня подальше от потенциальной драки.
Драки? Господи, Энтони, ты настолько дурна, чтобы подраться со старым лейтенантом? Едва я допустила такую мысль, как представила себя, укладывающей седого полицейского на асфальт. Мужчина острый на язык, и вряд ли ему было больше шестидесяти, но уверена, что сил у него поубавилось с молодости. Так и вижу, как лежит старый бедный коп, чертыхаясь и требуя отпустить ему руку. Хотя, учитывая, кто именно ходит в его напарниках, на полу лежать буду я. И неизвестно, принудительно или добровольно ли я улягусь на асфальт.
