Здесь Роккатани ожидал «царский» приём, чем-то напоминавший приёмы, которые ещё совсем недавно устраивал Пугачёв. Да понятно чем. Вот этой самой подчёркнутой, декоративной царственностью, забота о которой, впрочем, понятна у мужика в мужицком же окружении, но несколько удивляет, когда речь идёт о даме, потёршейся как-никак в свете. В одной из передних комнат аббата встретила группа «придворных», чьи личности и настоящие профессии остались неизвестными, потому что они исчезли, как только минула надобность. Кабинет властительницы был залит ярким светом светильников, в котором всеми цветами спектра переливались небрежно разбросанные там и сям драгоценности. «Елизавета Вторая» в амазонке сидела у стола, целиком погруженная в писание какого-то важного письма или документа. Ей предстояли Ханецкий и «Станишевский». Увидев аббата, она сделала знак рукой, и «приближённые» вышли. Тогда «великая княжна» начала свою первую атаку на новом для неё фронте. Она наговорила Роккатани кучу приятных вещей как представителю того общественного слоя, который нельзя не уважать за его честные седины и постоянные кропотливые и благодатные труды. Она поговорила и о Фридрихе Великом, и о разделе Польши, и об иезуитах. Она приоткрыла аббату завесу над своей тайной. Ей очень нужен кардинал. Она нуждается в его совете. Вообще-то у неё намерение остаться в Риме до тех пор, пока его не выберут Папой (в чём не может быть сомнения), но здоровье не позволяет говорить об этом уверенно. Тут неизвестно зачем появился «Станишевский» и стал произносить вольтерьянские речи. «Елизавета» вспыхнула, отчитала его за легкомысленное отношение к религии и выгнала... Роккатани вышел очарованный и озадаченный одновременно. «Нельзя отрицать, — писал он в Варшаву королевскому советнику Гижиотти, — что это женщина большого ума, и если и выдаёт себя за другую, то умеет великолепно принять её вид. Интересно, что будет дальше!»

Дальше банк Беллони отказал будущей повелительнице громадной империи в ничем не гарантированном кредите. Это, конечно, говорило не в её пользу. Но тут (чего не бывает на свете!) некий отец Ландай, в молодости служивший в русской гвардии, увидев претендентку на престол, неожиданно признал в ней супругу герцога Ольденбургского, троюродного брата Петра III. Акции «Елизаветы» снова поднялись в цене. А она продолжала активную наступательную игру, обволакивая Роккатани женским обаянием и рассказывая ему всё новые сказки, помогавшие ей самой отвлекаться от обострившейся болезни лёгких. Теперь она собиралась в гости к польскому королю, откуда с почётным конвоем шляхтичей отправится к султану. Пройдёт каких-нибудь полгода, и Польша благодаря её усилиям объединится и снова расцветёт. В Персии её ждёт 60-тысячная армия. О деньгах и говорить нечего. (Право, она словно действительно находилась в родстве с Пугачёвым. Тот сочинял ничуть не хуже и примерно в таком же стиле). «А что княжна думает о Панине и братьях Орловых?» — спросил прослышавший о чём-то аббат. «Панин — человек заслуженный, — отвечала «Елизавета», — но слишком ревностный служака». Она на него не рассчитывает. Орловы же — выходцы из черни, невежи и мужланы по манерам, покровительствовать им было бы неприлично. Впрочем, она приказала на всякий случай графу Алексею прибыть с флотом из Архипелага в Ливорно. Но её ближайшие планы — приехать в Киев, а оттуда в сопровождении шести тысяч гусар — в Варшаву. Вот только опасается, как бы конфедераты, сторонники Потоцкого и Радзивилла, не убили её за намерения помогать королю Станиславу-Августу. «Елизавета» вручила Роккатани письмо для его эминенции, позволив предварительно прочесть его. Она соблазняла претендента на папский престол не только возрождённой при её помощи мощной католической Польшей, но и обращённой в латинство необъятной Россией. «Клянусь слезами, страданиями стольких стенающих народов, что мы не будем препятствовать избавлению душ, которые черпают счастье в душе Вашей эминенции». Она знала, что обещать.

Голубая мечта Рима со времён галицкого князя Романа Мстиславича и Александра Невского — да нет, ещё раньше! — уничтожение крупнейшего оплота «схизмы» в Европе, распространение власти наместника святого Петра не только до восточных границ Европы, но и до берегов Великого азиатского океана!.. Наживка была слишком вкусна, чтобы не соблазниться хоть на минуту. «Кардинал уже в силу своего положения не может холодно принять трудов княжны, направленных к благу Римской церкви, — отвечал очарованный Альбани, — Если бы без тени сомнений справедливость была на Вашей стороне, он желает, чтобы Провидение встало над её шагами и доставило Вам верные средства для осуществления всех прекрасных замыслов». Но вот если бы без тени сомнений... А их-то как раз было больше чем достаточно. Альбани колебался, не зная, на что решиться. Возможно, это неустойчивое равновесие сохранялось бы ещё долго, если бы его неосторожно не нарушила сама «великая княжна», попытавшаяся заручиться поддержкой ещё одного важного духовного лица — польского резидента в Ватикане маркиза д’Античи. «Елизавета» добилась аудиенции в храме Санта Марии дельи Анджели.

Лучше бы она этого не делала. Д’Античи отдал должное её красоте, обаянию, уму и прочим достоинствам. Однако, услышав, что перед ним дочь императрицы Елизаветы и казацкого гетмана Разумовского, что она воспитывалась в Париже и на принадлежавшие ей там несметные богатства поддерживала пугачёвское восстание в России и т. д., как-то заскучал. «Делая вид, что я ей верю и считаю именно той, за которую она себя выдаёт, — сообщал он в Варшаву, — я отговаривал её, при этом разъясняя ей всё несовершенство и невозможность исполнения её ирреальных замыслов, которые она себе строила, и дал ей совет скрыть тайну, а самой удалиться в уединённое место». «Елизавета» попыталась поправить дело письменными бомбардировками. Она бестрепетно призналась, что после свидания в церкви никак не может прийти в себя — столько благородства, ума и добродетели позаимствовала она у его светлости. Ей лично ничего не нужно. Но она не может допустить ратификации позорного Кучук-Кайнарджийского мира. Если это произойдёт, она накажет султана с помощью персидских войск. Она не может примириться со смутой в Польше. Она в состоянии и субсидировать войну против её раздела персидскими деньгами. Она поднимет русский народ на подмогу полякам. Д’Античи повторил свой совет, с тревогой думая, что «Елизавете», видимо, приглянулся его кошелёк. Придя к такому выводу, он стойко отбил все наскоки очаровательного противника. Его позиция положила конец и колебаниям Альбани. «Великая княжна» в который раз оказалась без влиятельных союзников и, что было не менее прискорбно, без денег. Но в тот момент, когда она была близка к отчаянию, в ворота дома Джоранни постучала рука фортуны. Фортуна имела чин майора русской службы и по паспорту называлась Иваном (Яном) Кристенеком (Крестенеком, Христенеком). Это был генеральс-адъютант графа Алексея Григорьевича Орлова.

Получив жёсткий приказ Екатерины изловить «авантурьеру» любыми способами, даже с разрешением немного пострелять из пушек, Алехан энергично принялся воплощать его в жизнь. Прежде всего самозванку надо было найти. Дама с Пароса, как выяснилось, ничего общего с ней не имела. Посланный на фрегате в Архипелаг подполковник Марк Иванович Войнович донёс, что это была купеческая жена из Константинополя, которая сбывала султаншам французскую косметику, бижутерию и тому подобные мелочи. Что баба эта вздорная и заносчивая, повсюду сующая свой нос и пытающаяся всех запугать, заявляя, что она-де в переписке со всеми европейскими державами (дура, одним словом). Что она действительно прислана (турками?) для «обольщения» и «подкупа» Орлова, дабы он «неверным зделался» её императорскому величеству. Что она уже потратила кучу денег под будущие дивиденды с русского командующего и теперь в отчаянье собралась было в Италию, но Марк Иванович, выполняя данную ему инструкцию, отговорил. (И прекрасно, размышлял Алехан, не заниматься же в самом деле ещё и таким анекдотом. Вольно иностранцам прикидывать, за сколько можно его купить.