Тщетно пытался я заставить Сверчок хотя бы представить себе другую, более разнообразную жизнь, возможную только на материке. Изобилие еды и напитков, развлечения, путешествия, образование для нашей дочери, возможности встреч с новыми людьми, совершенно отличными от тех, к которым она привыкла.
— А что, Сверчок, — сказал я как-то раз, — а ведь там мы с тобой могли бы завести и других детей, чтобы маленькой Тирипетси не было скучно. Даже мальчиков. Здесь-то у неё никогда не будет братишек.
Иксинатси, словно устав от моих докучливых приставаний, вздохнула:
— Она не может скучать по тому, чего у неё никогда не было. Хватит твердить одно и то же.
— Ты рассердилась? — озабоченно спросил я.
— Да, ещё как! — рассмеялась она на свой сверчковый, весёлый лад. — Вот, забери обратно все свои поцелуи.
И она принялась целовать меня, и с тех пор продолжала целовать всякий раз, когда я пытался сказать что-то ещё.
Однако при этом все мои доводы нежно, но упорно отвергались, а однажды Сверчок заметила, что я не ценю своё собственное завидное положение.
— Неужто ты не понимаешь, Тенамакстли, что любой мужчина с материка с радостью поменялся бы с тобой местами? Здесь ты можешь иметь дело не только со мной и Тирипетси, когда она подрастёт, но и со всеми женщинами всех наших островов. А со временем и с их дочерьми.
Я никогда не был в числе тех, кто рьяно защищает нравственные устои, но совершенно искренне возразил ей:
— Кроме тебя мне никто не нужен.
И тут я должен признаться кое в чём постыдном. В тот же самый день я ушёл в леса, чтобы хорошенько обо всём подумать, и сказал себе:
«Да, кроме Иксинатси, мне никто не нужен. Я заворожён ею, одурманен до безумия. Но, если я заберу её отсюда насильно, сможет ли она меня любить? Да и куда, по большому счёту, собираюсь я её забрать? Что ждёт меня там? Кровопролитная война, где или ты убиваешь, или тебя убьют? Почему бы мне не послушаться Сверчок и не остаться здесь, на этих чудесных островах?»
Здесь у меня были мир, любовь, счастье. Остальные женщины, научившись обходиться своими силами, теребили меня всё реже, и мы втроём вполне могли зажить как нормальная семья. Раз уж мне удалось разрушить одну из здешних священных традиций и поселиться на острове на неопределённо долгое время, то почему бы не разрушить и другие? Один раз с мнением Бабушки не посчитались, да и, в конце-то концов, она не вечна. У меня были все основания полагать, что со временем мне удастся отвратить островитянок от этой мужененавистницы, богини Новой Луны, и обратить к более доброй и сердечной Койолшауки, богине Полной Луны. Тогда младенцев мужского пола перестанут наконец скармливать моллюскам и мы со Сверчок сможем иметь сыновей. Плохо ли, в конце концов, быть патриархом и мудрым правителем целых четырёх островов?
Насколько мне было известно, испанцы к этому времени уже подчинили себе весь Сей Мир, и на что я мог надеяться, вернувшись туда? Здесь же я запросто мог создать другой, свой собственный мир, до которого белые мореплаватели вполне могут добраться лишь через вязанки лет. Можно было не сомневаться, что если белые люди захватят Йакореке и тамошние жители лишатся возможности плавать на острова за жемчугом, они не выдадут чужакам свою тайну. Мне же путь к Йакореке был известен, что позволяло в будущем, может быть, вместе с сыновьями, тайком наведаться туда и приобрести в обмен на жемчуг ножи, гребни и всё прочее, что необходимо для жизни.
Увы, вынужден признаться: в ту пору мной овладело постыдное желание отречься от цели, к которой я стремился все эти годы, с того самого дня, когда прямо на моих глазах испанцы сожгли отца. Мне хотелось забыть о цели, к которой я раньше неуклонно двигался, пройдя множество дорог, испытав немало приключений и преодолев бесчисленные препоны. Я постыдно пытался придумать себе убедительный повод для отказа от священной мести за отца и всех своих соотечественников, пострадавших от рук белых захватчиков, постыдно пытался измыслить оправдание тому, что почти забыл этих людей: Ситлали и её сына Ихикатля, бесстрашную Пакапетль, куачика Комитля, тикитля Уалицтли и многих других, кто погиб, помогая мне. Хуже того, я даже подумывал о том, чтобы предать и бросить благородного воителя Ночецтли, свою с таким трудом собранную армию, а по сути, и все народы Сего Мира.
Позор заключался уже в том, что я вообще мог подумать о такой возможности, но, случись это на деле и проиграй я забег, не приняв в нём участия, пойди я тогда на поводу у Иксинатси и соблазнись лёгкой жизнью на островах, сомневаюсь, чтобы с таким грузом на совести мне бы удалось жить там долго и безмятежно. В конце концов я возненавидел бы себя, а потом эта ненависть неизбежно обратилась бы и против той женщины, которая толкнула меня на путь измены. Содеянное во имя любви погубило бы саму эту любовь.
К величайшему своему стыду, я и сейчас не могу сказать, что сознательно отверг отступничество и избрал стезю чести, ибо случилось так, что выбор за меня сделали боги.
В тот памятный день ближе к сумеркам я вернулся к морю, где ныряльщицы уже выходили на берег с корзинками, наполненными последним сегодняшним уловом. Иксинатси была среди них и, увидев, что я жду её, окликнула меня с лукавой, многозначительной улыбкой.
— Я думаю, что теперь, дорогой Тенамакстли, я должна тебе по меньшей мере ещё одну кинуча. Вот сейчас нырну и принесу тебе бабушку всех жемчужин.
Она повернулась и поплыла к ближайшему скалистому выступу, где, лоснясь в последних лучах заходящего солнца, лениво нежились несколько морских кугуаров.
— Вернись, Сверчок! Мне нужно с тобой поговорить! — крикнул я вдогонку, но она, похоже, меня не услышала.
Отливая, подобно тем самым морским кугуарам, золотом, лучащаяся и прекрасная, Иксинатси чуть задержалась на скале, помахала мне рукой и нырнула в море.
Обратно она уже не вернулась.
Когда наконец до меня дошло, что даже женщина с самыми сильными и развитыми лёгкими не может оставаться под водой так долго, я поднял тревогу. Все остальные ныряльщицы с плеском выбрались на берег, видимо решив, что я увидел акулу, а потом, после некоторого замешательства, самые смелые из них попрыгали в море там, куда, как указал я, погрузилась Иксинатси. Они ныряли снова и снова, но Сверчок исчезла бесследно.
— Наши женщины, — услышал я рядом скрипучий голос, — далеко не всегда доживают, как я, до преклонных лет.
То была Куку, естественно, прибывшая на место происшествия. Хотя она вполне могла выбранить меня за то, что я внёс сумятицу в мирную безмятежность её владений, или за то, что был косвенно виноват в недавней трагедии, старуха говорила так, будто хотела меня утешить.
— Нырять за кинуча — не просто трудная, напряжённая работа. Это ещё и опасное занятие. Там, внизу, обитают хищные рыбы и другие твари — с острыми зубами, ядовитыми жалами, удушающими щупальцами. Правда, я не думаю, что Иксинатси стала добычей такого чудища. Когда в окрестностях появляется хищник, морские кугуары устраивают переполох и поднимают тревогу. Скорее всего, её просто проглотили.
— Проглотили? — отозвался я ошеломлённым эхом. — Куку, как может море проглотить женщину, которая провела в нём половину своей жизни?
— Не море. Кучунда.
— А что это такое?
— Кучунда — это гигантский моллюск, он очень похож на тех, которых мы добываем, но только огромный, просто невероятных размеров. Величиной вон с тот островок, на котором нежатся морские кугуары. Здесь обитает несколько таких моллюсков, но мы, к сожалению, не всегда знаем, где именно следует их остерегаться, потому что они, как улитки, способны переползать с места на место. Но их можно увидеть и легко узнать — каждая кучунда держит верхнюю створку раковины поднятой, чтобы захлопнуть, как только туда заплывёт добыча. Вообще-то все наши женщины знают, что от этих моллюсков надо держаться подальше. Должно быть, Иксинатси слишком увлеклась сбором раковин, может быть, увидела редкую кинуча — бывает порой, что ракушка лежит открытой, — и, наверное, утратила бдительность.
