— Ну прости, Тенамаксцин. Но нам ничего другого не оставалось — эти двое вылетели на нас неожиданно, как раз когда мои девочки собирались забросать очередной дом гранатами. Орут что-то на своём тарабарском языке, мечами машут... хотели, наверное, нас напугать. Но не тут-то было.

— Да уж, — согласился я, — вас не напугаешь. Всё в порядке, Бабочка, я тебя не укоряю.

Церковный колокол продолжал свой бесполезный трезвон, пока мы с ней не добрались до открытой площади, на которую выходили эта церковь и примыкающий дворец, — и как раз тогда этот звон вдруг прекратился. Мои аркебузиры последовали в город за остальными — отстреливать тех беглецов, которые сумеют-таки оторваться от пеших воинов, и один из этих стрелков аккуратно всадил свинцовый шарик в беспокойного звонаря. Испанец, священник или монах в чёрном одеянии, свалился с колокольни, отскочил от покатой крыши и с гулким стуком рухнул на камни мощёной площади.

— Как я понимаю, владыка, — заметил подъехавший ко мне на забрызганной кровью лошади благородный воитель Ночецтли, — скоро в Тонале останутся в живых только три белых человека. Они находятся там, в церкви. Все трое без оружия. Я заглянул внутрь, увидел их, но убивать не стал. Решил оставить их тебе.

Благородные воители и командиры начали собираться вокруг нас в ожидании дальнейших приказов, да и другие воины во множестве подтягивались к площади. Каждый боец, не занятый никаким другим делом, гнал пленённых белых женщин и девушек сюда, на это открытое пространство, спеша воспользоваться освящённым обычаем правом победителя. Иными словами, бойцы мои рьяно насиловали женщин. Поскольку женщин и девушек было гораздо меньше, чем воинов, и поскольку некоторые воины не были расположены дожидаться своей очереди, случалось, что двое или трое из них одновременно использовали разные отверстия одной женщины.

Вряд ли стоит говорить о том, что, пока эти девушки и женщины ещё имели силы кричать, умолять или протестовать, они так и делали. Ну а временами крики эти были совсем уж отчаянными. Дело в том, что волосы у белых женщин длинные и пышные, а это вызывало у воинов йаки более страстное желание завладеть их скальпами, чем использовать пленных как-то ещё.

Каждый из этих йаки, притащив испанскую женщину, первым делом сдирал с неё скальп, а уж потом бросался на обнажённое тело. А некоторые йаки, которым не досталось пленниц, шныряли по площади и скальпировали женщин в то самое время, когда другие воины, иногда по двое по трое одновременно, их насиловали.

Мне лично было непонятно, как вообще можно совокупляться с женщинами с ободранной, окровавленной макушкой, пусть даже ещё совсем недавно они были очень красивы. Запах крови из-за содранных скальпов тошнотворен уже сам по себе, но многие из этих несчастных вдобавок от боли и ужаса опорожняли кишечник и мочевой пузырь, а других рвало из-за того, что воины запихивали им в глотку.

— Я благодарю бога войны Курикаури, — сказала Бабочка, шедшая у моего стремени, — что мы, пуремпеча, не отращиваем волосы.

— А жаль, — проворчал Ночецтли, — а то я смог бы оттаскать вас, тупых сучек, за космы.

— Что это на тебя нашло? — изумился я, потому что обычно он был очень дружелюбен. — Почему ты так оскорбляешь наших достойных и храбрых женщин-воительниц?

— Она не сказала тебе, Тенамаксцин? Ну, про тех двоих, кого они сдуру прикончили?

Мы с Бабочкой посмотрели на него с недоумением. Потом я сказал:

— Ну, убили они двух испанских солдат. Вот и молодцы.

— Не испанских, Тенамаксцин, белых. Наших белых. Тех, кого ты называл сеньор Уно и сеньор Дос.

— Ийа, аййа! — пробормотал я, донельзя огорчённый.

— Они были нашими союзниками? — спросила Бабочка. — Откуда же мы могли знать? Они были верхом. Оба в доспехах, бородатые. Они размахивали мечами и что-то кричали.

— Они наверняка кричали, приветствуя вас при встрече, — буркнул Ночецтли. — Неужто ты не заметила, что их лошади были без седел?

Бабочка выглядела огорчённой, но пожала плечами:

— Мы напали на рассвете. Немногие враги успели одеться, не то что оседлать лошадей.

— Оба скакали передо мной, и я наткнулся на их останки сразу после того, как бедняг разорвало в клочья, — сокрушённо вздохнул Ночецтли. — Такое получилось месиво, что их невозможно было отличить друг от друга. Да что там друг от друга — от лошадей. Просто кровавые ошмётки.

— Не переживай, Ночецтли, — сказал я, тоже тяжело вздохнув. — Нам будет их не хватать, но ведь не бывает же войны без потерь, в том числе и самых горьких. Давай просто надеяться, что Уно и Дос находятся теперь в своём христианском раю, вместе со своими неведомыми божками, Гарри и святым Георгием. Для них война закончилась, а для нас с тобой она продолжается, так что времени горевать нету. Отдай приказы, чтобы воины, как только они закончат развлекаться с пленными женщинами, прошлись по всему городу и как следует его пограбили. Пусть возьмут всё, что может пригодиться — оружие, порох, свинец, доспехи, одежду, одеяла, любую провизию, — короче говоря, всё, что только можно унести. После этого все уцелевшие здания и даже развалины, если их ещё можно восстановить, нужно будет поджечь. Ничего не должно остаться от Тоналы, кроме церкви и дворца.

Ночецтли спешился, отошёл к своим командирам, чтобы передать мой приказ, а потом, вернувшись обратно, спросил:

— А почему, владыка, ты велел оставить эти два здания?

— С одной стороны, их нелегко сжечь, — ответил я, тоже спешившись. — И мы едва ли можем изготовить достаточное количество гранат, чтобы их взорвать. Но, главное, я хочу сохранить их ради одного моего испанского друга — действительно доброго белого христианина. Если он переживёт эту войну, пусть у него будет, вокруг чего отстраиваться заново. Он как-то говорил мне, что это место получит новое название. Ну а теперь давай зайдём внутрь и посмотрим, что там к чему.

Нижний этаж того каменного здания был отведён под солдатские казармы, и там, как и следовало ожидать, царил беспорядок, поскольку его обитатели совсем недавно покинули помещение по тревоге, в ужасной спешке. Мы поднялись по лестнице и оказались в лабиринте маленьких комнатушек, уставленных столами и стульями. В некоторых комнатах было полно книг, в других на полках были сложены карты или стопки документов. В одной стоял стол, на котором я обнаружил плотный лист хорошего качества испанской бумаги, чернильницу, нож для заточки перьев и сосуд, полный гусиных перьев. Рядом с ними лежали заляпанное чернилами перо и документ, судя по всему начатый, но так и не завершённый работавшим над ним писцом.

Постояв и посмотрев на всё это, я обратился к Ночецтли:

— Мне говорили, будто среди наших рабов есть девушка, умеющая читать и писать по-испански. Мавританка или полукровка — не помню. Скачи, не мешкая, галопом, в наш лагерь, найди её и как можно быстрее доставь сюда. А заодно пришли несколько человек, чтобы пошарили внизу, в солдатских казармах, и прибрали к рукам всё, что может пригодиться. Я загляну в церковь, а потом буду ждать вас с девушкой здесь.

Церковь Тоналы по величине и убранству была столь же непритязательной, как и церковь епископа Куироги, находившегося в данное время в Компостельи. Я обнаружил там троих белых: священника в обычном чёрном одеянии и двух дородных, похожих на купцов мужчин, выглядевших нелепо, поскольку оба они не успели толком одеться. Эти двое попятились от меня к алтарю, священник же смело выступил вперёд, надвигая на меня деревянный крест и тарахтя что-то на особом церковном языке, который мне довелось слышать на тех немногих христианских мессах, что я удосужился посетить.

— Даже многие испанцы не понимают этой церковной тарабарщины, падре, — резко сказал я. — Говори со мной на каком-нибудь вразумительном наречии.

— Хорошо, язычник и изменник! — отозвался он. — Во имя Господа Иисуса Христа и на языке Святой Церкви я призываю тебя покинуть это святое место.