Разумеется, нашлось немало людей, которые, едва началась свалка, попытались унести ноги подальше из города. На них не было ни доспехов, ни мундиров: в большинстве своём они выскакивали из домов полуодетыми и припускали куда глаза глядят, лишь бы подальше. То были рабы, населявшие южное предместье, со стороны которого мы нанесли удар. Во всяком случае, по большей части это были рабы. Безусловно, внезапное нападение повергло город в смятение, так что среди беглецов оказалось немало испанских мужчин, женщин и детей. Выскочив из домов полуодетыми, они, надо думать, надеялись улизнуть, сойдя за рабов, но это удалось лишь немногим. Беспрепятственно позволяя удирать краснокожим и маврам, мы перехватывали всех белых и вне зависимости от пола и возраста закалывали их, кромсали мечами или забивали до смерти палицами. К моему сожалению, наши люди, войдя в раж, убили двух испанских лошадей, а ещё четыре, ошалев от шума, запаха крови и порохового дыма, в ужасе метались из стороны в сторону.

Когда все до последнего испанские офицеры, солдаты и те, кто пытался выдавать себя за рабов, уже валялись на земле мёртвые или умирающие, трое моих товарищей, сопровождаемые ухающими и завывающими ацтеками, направились к центру города. Сам я ненадолго задержался на месте первого столкновения, чтобы подсчитать павших с нашей стороны. По сравнению с потерями испанцев их оказалось совсем немного. Очень скоро сюда должны были подоспеть наши рабы, которым поручили обязанности пеленающих и поглощающих. Им предстояло перевязать тех наших раненых, которые могли выжить, и подарить лёгкую смерть тем, кому уже не помог бы никакой тикитль.

Однако задержался я там и ещё по одной причине: йаки не двинулись вместе с остальными дальше в город, а задержались на месте недавней схватки, чтобы с остервенением обдирать скальпы с трупов испанцев, используя для этого, как правило, ножи, снятые с поясов тех же самых испанцев. Воин йаки разрезал кожу вокруг головы, проводя лезвием от загривка — над ушами, бровями и назад к загривку, — после чего резко дёргал за волосы. Макушка поверженного врага лишалась кожи, а в руках йаки оставался желанный трофей. Воины переходили от одного испанца к другому, и если им попадался раненый, с удовольствием сдирали скальп с живого, дергавшегося, стонавшего или кричавшего, после чего, и не подумав добить врага, бросали его умирать с ободранной, обильно кровоточащей головой.

Яростно выругавшись, я погнал свою лошадь прямо в толпу, осыпая йаки ударами мечом плашмя, указывая им в сторону города и выкрикивая приказы.

Те отступали, но огрызались на своём невразумительном языке, давая мне понять, что скальпы легче снимать со свежих трупов. Я, как мог, постарался внушить йаки, что в городе скальпов будет ещё больше, и так, то бранясь, то уговаривая, подвиг-таки их к тому, что они, хоть и весьма неохотно, двинулись вперёд. А потом припустили бегом, не иначе как испугавшись, что ворвавшиеся в Тоналу первыми соберут за них щедрый урожай скальпов городских жителей. Следовать за моими продвигавшимися впереди людьми было нетрудно, ибо они сеяли повсюду смерть, не оставляя никого, способного продолжить сопротивление. По какой бы улице я ни ехал, на каком бы перекрёстке ни сворачивал, всюду, на мостовых и на порогах собственных домов, валялись трупы — полуодетые, залитые кровью, пронзённые, порубленные или растерзанные. Некоторых, не успевших выбежать, смерть настигла в их же жилищах, о чём можно было судить по вытекавшим из дверей ручейкам крови. Только один раз меня угораздило наткнуться в этом царстве смерти на живого белого человека. В одном нижнем белье, с кровавой, но, однако, не свалившей его с ног раной на шее, он бежал мне навстречу с безумными криками, держа в руках за волосы три головы: женскую и две детских.

— Моя жена! Мои сыновья! — вновь и вновь выкрикивал он, хотя едва ли думал, что я понимаю по-испански.

Ничего не сказав в ответ, я милосердно воспользовался мечом, дав этому человеку возможность воссоединиться в его христианском загробном мире с теми, с кем его разлучили мои воины.

Со временем мне удалось нагнать своих бойцов. Йаки и ацтеки перемешались, обшаривая дома или преследуя беглецов по переулкам. Приятно было видеть, что они в основном всё-таки следуют моим указаниям. Никого из жителей Тоналы с таким же, как у нас, или с ещё более тёмным цветом кожи никто не трогал, а йаки теперь убивали белых, не отвлекаясь на скальпирование. Вообще-то было одно незначительное нарушение моего приказа, но оно меня не особо взволновало. Женщин воины оставляли в живых, однако не всех, а лишь молодых и привлекательных, годных для плотских утех. А распознать таких оказалось нетрудно, ибо мало на ком из них вообще было хоть что-то, поскольку в наши руки они попались полуодетыми, а теперь их и вовсе раздели донага. Что же касается старух, а также тучных или костлявых уродин и слишком маленьких девочек, то их перебили наравне с отцами, мужьями, братьями и сыновьями.

К тому времени мои воины уже утомились выкрикивать боевые кличи, но сил на то, чтобы убивать молча, у них хватало. А вот их жертвы не молчали, а отчаянно орали, вопили и визжали, пока смерть не лишала их навеки голоса. Подобные звуки, вместе с треском расщепляемых дверей, а порой и выстрелом из аркебузы, когда владелец дома в отчаянии выпускал бесполезную пулю, доносились со всех сторон. И конечно, продолжали с громом рваться гранаты, которые бросали женщины пуремпеча. А какой-то глупый храбрец даже звонил в колокол городской церкви, как будто эта нелепая, запоздалая тревога могла хоть кого-то спасти. Зато этот звук, явно доносившийся из центра города, подсказал мне, куда направить свою лошадь. По пути я помимо рьяно сеявших смерть воинов и их жертв увидел множество домов, купеческих лавок и ремесленных мастерских, бывших прежде добротными и даже красивыми, а теперь обратившихся в развалины, а то и вовсе сровнявшихся с землёй. Тут, конечно, поработали наши женщины с гранатами. Среди развалин валялись трупы, но столь истерзанные, что вряд ли какой-нибудь йаки мог поживиться там целым скальпом. Глядя на один особенно красивый дом, несомненно, жилище какого-то важного испанского сановника, я, едва лишь успев удивиться, как это он ещё не разрушен, услышал предостерегающий крик на языке поре:

— Осторожно, мой господин!

Я резко остановил лошадь. Уже в следующий момент дом передо мной вздулся — как щёки музыканта, играющего на одном из тех духовых музыкальных инструментов, которые называют «поющими водами», только вот звук при этом раздался не нежный и мелодичный, а более похожий на удар огромного барабана, именуемого «вырывающим сердца».

Я дёрнулся и подскочил, а лошадь моя вскинулась, едва не выбросив меня из седла. Дом окутался грозовым облаком дыма, и хотя он был слишком прочно построен, чтобы разлететься на куски, его двери, ставни, обломки мебели и ещё невесть какая прочая утварь разлетелись осколками, как молнии из грозовой тучи. К счастью, и в меня, и в мою лошадь попали лишь какие-то комки. Вреда эти комки не причинили, ибо оказались обрывками чьей-то плоти. Когда падение обломков прекратилось, из ближнего переулка вышла укрывавшаяся там Бабочка. Она несла кожаный мешок и курила покуитль.

— Прекрасная работа, — от всей души похвалил я её. — И большое тебе спасибо за предупреждение.

— Это были две мои последние гранаты, — сказала она и в подтверждение своих слов перевернула и потрясла мешок.

Оттуда выпало всего два тоненьких тростниковых покуитин. Бабочка дала мне один, я прикурил от трубки, и мы, по-товарищески беседуя, не спеша продолжили путь.

— Мы всё делали, как ты приказал, Тенамаксцин, — рассказывала, идя рядом с моей лошадью, Бабочка. — Швыряли гранаты только в дома, причём выбирали не халупы, а те, что побольше и покрасивее. Только дважды нам пришлось пустить в ход оружие, чтобы убить врагов на улице. Это были верховые солдаты. От них мало что осталось.

— Жаль, — сказал я. — Солдатам-то туда и дорога, но вот лошади мне нужны.