– Умолкни, – мазнув просителя мимолетным взглядом, коротко бросил он и вновь уставился на Шардара. – Кто таков? Как зовут, спрашиваю!

– Шардар, сын Зеера.

– Вот этого? – уточнил чудотворец, кивнув на так и оставшегося на четвереньках, дрожащего от страха отца.

Шардар хмыкнул.

– Вот этого, – подтвердил он. – Что теперь? Может быть, сотворишь чудо? Оживишь зарубленного Глая и вернёшь девственность моей сестре Мрие? Или тебе не до подобных безделиц?

Мгновение-другое Клебан, заломив бровь, молчал. Сейчас испепелит или велит казнить, подумал Шардар и удивился, что ему отчего-то ничуть не страшно.

Ни испепелять, ни казнить чудотворец, однако, не стал.

– Вечером придёшь ко мне, – вместо этого бросил он. – Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз. И прости: оживлять покойников и делать из женщин девиц я не умею.

Задёрнув полог шатра и велев горе-опричникам попусту не беспокоить, Клебанов отключил силовой контур. Едва серебристое сияние вокруг него померкло, сбросил балахон и принялся ожесточённо чесаться. Закупоренные проклятым контуром поры враз выстрелили потом, кожа зудела немилосердно – Клебанов много бы отдал за контрастный душ или хотя бы элементарное купание в прохладной воде.

Увы, и о том, и о другом приходилось только мечтать. Клебанов вздохнул, растёрся холщовым полотенцем и улёгся на декорированную под походный топчан раскладушку. Задумался. Гуттаперчевый, снабжённый гидравлическим прессом матрац пружинил, обтекая тело, ласкал, унимая недавний зуд. Пропущенный через эластичную ткань слабый ток приятно покалывал электромассажем.

Клебанов задействовал технику. Миниатюрный кондиционер в считаные секунды разогнал жару, стерилизатор истребил мелких вездесущих насекомых, компактный пищевой процессор испёк хлеб.

«Тенденция или случайность? – напряжённо думал Клебанов, отщипывая по кусочку от тёплой хрустящей горбушки. Он восстановил в памяти получасовой давности речь дерзкого юнца, рослого, плечистого, смуглого и широкого в кости. – Скорее всего, случайность. Бросившийся на выручку девице мужчина был, возможно, попросту во хмелю. А парнишка или недоумком, и вправду не ведающим, что несёт, или скороспелкой под стать грибу-колосовику, вымахнувшему из-под земли задолго до грибного сезона. С другой стороны, кто знает, как быстро срабатывают в этом мире социальные и поведенческие модели и насколько гибки или, напротив, статичны наследственные структуры».

Клебанов повернулся на бок, устроился поудобнее. Предполагаемая длительность проекта – полста местных лет. По земным нормам – хватает с запасом. Однако отклонения от предполагаемого срока и в ту, и в другую сторону в иных мирах, бывало, оказывались весьма значительными. В основном, правда, именно отклонения в сторону замедления. На Обруче, к примеру, два резидента успели умереть своей смертью, прежде чем третьему по счёту удалось довести проект до финальной фазы. Возможно, и Клебанову предстоит окончить свои дни здесь, в песках, а не в загородном домике где-нибудь под Ниццей, Сочи, Мельбурном или Иерусалимом. Что ж – он знал, на что шёл, когда подписывал контракт в Институте экспериментальной социологии. Правда, знал лишь теоретически.

Что это на самом деле такое – роль чудотворца и спасителя, Клебанов понял лишь после доброго десятка проведённых здесь лет. Понял, когда ощущение новизны притупилось, а осознание важности своей миссии ослабло и поблекло, словно вылиняло. Теперь прагматизм в нём раз за разом стал уступать пробудившейся, пробившейся через соображения целесообразности совести.

– Ты водишь за нос десять тысяч человек, – упрекнула Клебанова совесть. – Из года в год дурачишь их, морочишь им головы, облапошиваешь.

– Я готовлю их к лучшей жизни, – возразил ра-зум. – Хорошо, пускай не их, пускай их потомство. Но без меня они попросту обречены.

– К лучшей жизни, да? – саркастически передразнила совесть. – Ты окружил себя подонками и беспредельщиками. Ты равнодушно смотришь, как гибнут невинные, в том числе от рук твоей опричнины и по твоему приказу. Ты превратился в идола. В истукана, которого боятся и которому молятся тысячи невежд. И тебе это по нраву.

– Нет, не по нраву, – огрызнулся разум. – Мне в тягость мои обязанности. Но иного выхода нет. Проект – гарантия будущего этого мира. Без него местная цивилизация зачахнет в зародыше, увянет на корню.

– Ты в этом уверен? – насмешливо осведомилась совесть. – А что, если проект всего лишь результат бездоказательных измышлений земных умников? Социальные жернова мелют медленно. Чтобы подтвердить или опровергнуть теоретические выкладки, нужны тысячелетия. А если, когда они пройдут, выяснится, что твои проделки не спасают мир, а, напротив, ведут к его деградации?

Клебанов крякнул в сердцах и волевым усилием загнал совесть на задворки сознания. Вечером он поговорит с этим парнишкой, с Шардаром. Сделает выводы и в дальнейшем будет поступать, опираясь на них. И всё. И достаточно. Это – его работа.

К вечеру, как обычно, похолодало. Когда солнце наполовину утонуло за западным горизонтом, Шардар осадил украденного поутру жеребца. На тысячи и тысячи пеших скитальцев лошадей приходилось всего два десятка. Владели ими лишь чудотворец и дюжина избранных. Когда становились лагерем у колодца или бьющего из-под земли ключа, коней поили раньше, чем людей.

Шардар спешился, огляделся по сторонам. Всюду, куда хватал глаз, был песок. Извечный, с младенчества знакомый песок. Унылый, однообразный, ненавистный, враждебный.

Шардар стянул притороченный к конскому крупу шатёр убитого Глая. За ним – унаследованные от покойника бурдюки с пресной водой. Если расходовать экономно, их должно надолго хватить. Человеку, но не коню. Целый день Шардар гнал жеребца на юг. Без передышки, во весь опор, уходя от возможной погони. Ушёл. Теперь с запалившимся конём предстояло расстаться.

– Прости, – сказал Шардар вслух.

Он с маху рубанул жеребца клинком по горлу. Отскочил. С минуту, пока животное, хрипя, издыхало, стоял потупившись. Затем наскоро освежевал. Поставил шатёр и, когда окончательно стемнело, забрался вовнутрь.

Погони можно было больше не опасаться. Ночной ветер затянет песком следы. А вот смерти опасаться следовало бы. Хотя что толку от опасений, когда уцелеть явно не удастся.

Шардар сам плохо понимал, почему и зачем бежал, воспользовавшись обычной неразберихой, настающей, когда сородичи сворачивали лагерь. Что, сбежав, делать, понимал ещё меньше. Он лишь точно, наверняка знал, что отцовский шатёр больше не для него.

– Приходи вечером, как же, – вслух передразнил Шардар отсутствующего чудотворца и сложил в непотребном жесте пальцы. – Другого кого поищи.

По неведомым причинам убивать Шардара прилюдно чудотворец Клебан не пожелал. Но смертью он, бывало, наказывал за гораздо меньшие прегрешения, чем дерзость. К примеру, старому Иекилю избранные снесли голову, стоило тому усомниться, знает ли Клебан, куда именно ведёт народ. А хромого Шаеля зарубили за то, что распустил язык о каком-то племени, что живёт за большой рекой. Что, дескать, мужчины этого племени приветливы, добросердечны и рабов своих не обижают, а, наоборот, пестуют и кормят от пуза.

Большая река была где-то на юге. Мама рассказывала, что однажды, когда Шардар был ещё младенцем, народ вышел к речным берегам. И что слухи о живущем по ту сторону племени с тех пор и пошли. Как чудотворец обходился с теми, кто распускал эти слухи, Шардар видел воочию.

Может статься, до реки ему удастся добраться, если идти строго на юг, по солнцу. Тогда можно будет какое-то время прожить неподалёку от берега. Околеть от жажды там ему не грозит. О перспективе пересечь реку и сдаться в рабство Шардар и думать не желал. Не потому, что, как и любой сородич, не умел плавать – попросту умереть было не в пример лучше, чем стать рабом.

– Как это сбежал?! – Клебанов едва сдерживал гнев.