А Вы, Шао-цин, теперь рекомендуете мне выдвигать достойнейших людей и представлять ученых ко двору. Уж не ошиблись ли Вы в помысле моем и не прошли ль мимо души? Ведь даже если бы хотел я сам себя весьма отшлифовать и всячески словесно приукрасить, не будет пользы для людей: мне все равно ведь не поверят, и будет только лишь предлог нарваться снова на конфуз. Все дело в том, что смерти день придет, и только лишь тогда, кто прав, кто виноват, определится ясно. В письме я не умел все изложить, что на уме. Позвольте кратким быть и вам письмо мое представить, убогое и грубое такое. С усердием, с поклоном, и повторным».

Граф великий астролог так говорит: «У отца, предшественника моего, было сказано вот как: „С тех пор как умер Чжоу-гун, граф Чжоу, прошло пять сотен лет, и в мире появился Кун-цзы, философ из рода Кун. По смерти Куна и до нас прошло еще пять сотен лет. Коль есть еще уменье продолжать преславный век, дать верный тон традиции «Метаморфоз», продолжить книгу «Весен-Осеней», все основать на том, что мы найдем в каноне од, в каноне также эпопей, в каноне величавых ритуалов, в каноне музыки старинной, – вот чего я хотел бы, вот чего я хотел бы!“ Я, маленький какой-то человек, решусь ли я все это уступить?» Верховный вельможа Ху Суй спросил меня так: «Когда-то давно философ наш Кун, по какому составил он поводу хронику „Весен и осеней"?»

А я, верховный граф-астролог, отвечал: «Я слышал, что Дун, известный ученый, об этом так говорил: „Чжоу-ский путь государственный стал слабнуть, шататься, валиться. Конфуций был в Лу судьей уголовным; удельные князья его губили, вельможи Лу ему мешали… И Кун-цзы знал, что слова его здесь исполняться не будут, что путь его правды в людях не пройдет. И он сказал о том, что правильно, что нет на протяжении двухсот сорока двух лет, и стал мерилом всех суждений для всей Страны под нашим небом. Он Сына неба порицал, он отстранял князей удельных, карал и государственных вельмож – все это для того, чтобы продвинуть в жизнь деянье настоящего царя, и только“. Конфуций говорил: „Я это хочу изложить в сквозном, пустом как бы слове, но это не будет так же значительно, ясно, как зримое в самих делах и поступках людей“. Действительно, канон „Чуньцю" (иль „Весны-осени годов") на первом месте ставит осветить путь истинных трех древних государей, а на втором – судить историю людей и действий их: указал он на то, что ему неприемлемо и одиозно; объяснил, где лежат правота и неправда; утвердил нерешительных, шатких и слабых. Он сказал хорошо про того, кто хорош; он дурным называл то, что дурно и есть, он достойных достойными звал, подлецами негодных клеймил, сохранил пропадавшие царства, продолжал порой прерывавшийся род, поправлял, помогал, вызволял из распада: вот величайшие начала пути сверхцарственных особ. „И“, „Перемены“, ясно излагают и Небо и Землю, и тьму, и сиянье, и четыре времени года, и пять элементов-стихий. Поэтому все превосходство канона заметней всего в „Переменах“. „Ли“, канон поведенья ученых людей, наметил порядок меж всеми людьми, поэтому все превосходство его заключается в их поведеньи. „Шу“, канон эпопей, отмечает деянья прежних былых государей; и поэтому все превосходство его заметней всего в правительстве царском. „Ши“, канон древних од, называет нам горы и реки, пади, ручьи, птиц и зверей, деревья и травы, самок-самцов, мужчин или женщин. Поэтому все превосходство канона заметней всего в быте, жизни людей. „Юэ“, музыкальный канон, установлен для лэ, удовольствия слуха людей. Поэтому все превосходство канона заметней всего в гармонии общей. Канон же „Чуньцю“, „Весен-осеней“, правде с неправдой границу кладет. Поэтому все превосходство канона – в искусстве править людьми. Вот почему канон поведенья ученых людей имеет своим назначеньем порядок ввести средь людей; канон музыкальный – он создан, чтоб вызвать гармонию в жизни; канон эпопей – чтоб руководиться им в наших делах; канон древних од – чтоб простор сообщить нашей мысли; канон перемен – чтобы нам говорить о всеобщем влияньи метаморфоз; канон же „Чуньцю" – чтобы нам говорить всегда о чести и правде. В упразднении смутных времен, в направленьи обратном их всех к прямому началу – нет ближе к задаче такой, чем „Чуньцю“. „Чуньцю" в своем тексте знаков имеет много десятков тысяч, а тем и сюжетов – несколько тысяч. Распаденье и вновь собиранье людей и природы находится полностью также в „Чуньцю“. В каноне этом „Весен и осеней" цареубийств всего там тридцать шесть, погибших государств – пятьдесят два, а случаев, когда царьки бегут, не могут охранять своих богов земли и государства, нельзя и счетом одолеть. Когда же всмотришься в причины этих дел, то видишь: все они основу потеряли. Поэтому „И“, „Перемены“, говорят: „Ошибся ты в доле хоть самомалейшей – разница будет в тысячу верст“. И потому надо сказать, что когда убивает подданный князя и сын убивает отца своего, то этому будет причина совсем не в одном каком-нибудь утре иль вечере только. Их медленное просачиванье – дело, давно уже начавшееся. И вот почему тем, кто царством владеет, нельзя не познать „Чуньцю“. Ведь вот пред тобою стоит клеветник, а ты его не замечаешь. Сзади тебя разбойник стоит, а ты о нем и не знаешь. И те, кто у высших на службе, не могут не знать „Чуньцю“. Ведь когда они свято блюдут свое честное, правое дело, не узнают они, в чем его правота, а когда им случится столкнуться с делами порядка иного, мятежной эпохи смут, то они не поймут, какой будет временный выход. И если у людей их государь или отец не вникнет в основную мысль „Чуньцю“, то им придется лишь прослыть родоначальниками зла. А всякий сын или слуга и подданный монарха своего, коль он не вникнет в основную мысль „Чуньцю“, то он, наверно, попадет под казнь за то, что трон украл, злодейски умертвил отца, известен будет всем, как уголовный смертник он. По существу, все эти господа считают, что творят добро, но по незнанью своему идей „Чуньцю" подвергнутся пустому только слову и не посмеют отказаться от вины. Теперь все те, кто не вникает в истины, которых ритуал-канон и человеческая честь исполнены в себе, дойдут и до того, что государь себя не будет уж вести как государь, а подданный его слуга – как подданный слуга. Отец не будет сам отцом, а сын – вести себя как сын. Но если государь ведет себя не так, как государь, то будет бунт; и если подданный слуга ведет себя не как слуга, его казнят; и ежели отец уж не отец, то он беспутный человек; а сын, который уж не сын, он непочтительный наглец. Вот эти все четыре поведенья являются огромнейшим проступком средь всех других в Стране под небом. Тогда „Чуньцю“ присваивает им название огромного проступка пред всей Страной под небом нашим, и это люди принимают, не смея от названья отказаться. Вот почему „Чуньцю“ есть величайший патриарх уставного и лучшего средь мира поведенья и честного сознания людей. И то сказать, уставный ритуал наш „Ли“ нам запрещает уж тогда, когда ничто еще не совершилось, а наш закон на нас распространяется тогда, когда предосудительное дело уже свое имело место. Легко нам наблюдать, как применяется закон, но то, в чем заключается запрет в каноне „Ли“, нам, в общем, трудно это знать».

Ху Суй теперь мне говорит: «В дни, когда жил Конфуций, над ним просветленного не было ведь государя, а внизу он не мог себе должность найти по душе. Поэтому он сочинил „Чуньцю“, на века свесил нам сквозные лишь слова, чтоб ими разрубить всю суть уставных максим – ли и чести человека – и. Он этим на себя взял роль закона, который исходил бы от царя, единственно приемлемого честью. Теперь же вы, почтенный господин, вы над собой имеете судьбой вам данного пресветлого владыку, и вы под ним служебное свое храните положенье. Все массы дел пришли в свое наличье, и в строгом все они сейчас порядке. И таким образом, все то, что вы, почтенный господин, здесь обсуждаете сейчас, имеет, собственно, в виду, что именно такое выяснять?»

А граф великий астролог сказал ему вот так: «Да! Да! Ан нет, совсем не так! Я слышал слова отца и предшественника моего: „Фу-си, император, был высший пример простоты величавой и толщи добра. Он сочинил «Перемены» и восемь гуа-триграмм. Великолепие царей двух – Яо, Шуня – великая история в каноне «Шу» в себе его запечатлела, и ритуал-канон и также музыкальный возникли тоже вокруг них. Возвышенные качества царей и Тан и У тот автор «Ши», иль древних од-канцон, воспел в стихах. И вот «Чуньцю» рекомендует нам хорошее, добро, худое ж презирает и казнит. «Чуньцю» выставляет на вид добродетельный облик Трех династий. Она под держивает собой дом Чжоу, не ограничивая себя лишь тем, чтоб посмеяться и уколоть“. С тех пор как Хань восстала, и до нас, когда пресветлый Сын небес от них имел счастливый знак, установил алтарь Земле и Небу, реформе подчинил наш старый календарь, в котором изменил начало года, переменил окраски у одежд и получил небесную свою инвеституру от предков – духов чистых, величавых, – благодать от него растекается всюду струей необъятной. Заморские, чуждые нам инородцы с двойными толмачами к нам стучатся в дверь границы и просят разрешенье дать им явиться ко двору с представленною данью, и счетом нам таких не одолеть. Чиновники и слуги при дворе на сотнях разных должностей со всем усердием своим твердят, поют про совершеннейшие доблести царя, а им ведь ни за что не выразить пред всеми то, что им хотелось бы в душе воспеть до самого конца. Еще я скажу: когда есть ученый, достойный, талантливый, но остается вне службы, то это позор для держащих в своих руках государство. А если государь-владыка, с пресветлой доблестью, сверхмудростью на троне, а добродетели его не прославляются повсюду, то это преступленье предержащих. А я, бывало, сам такую должность занимал, и я, бывало, упускал и не писал о светлой и сверхмудрой сверхдобродетели царя. И я, бывало, уничтожал дела заслуженнейших сановников, князей наследственных и земельных, достойных, лучших из всех вельмож, уничтожая их тем, что речи о них не вел я и не писал. Я на землю ронял слова, изреченья старинных людей. Нет больших на свете, чем эти, проступков. И то, что я теперь считаю повествованьем о былом, – лишь редактура и исправленье преданий старых о людях прежних и их родах, совсем не то, что называется каким-то авторским сочиненьем. А вы, мой государь почтенный, сравнили вдруг меня с „Чуньцю“! Ошибка! Да, ошибка это! И вот обдумал я, привел в порядок все, что написал, и что заняло семь лет – как вдруг великий астролог и граф подвергся злополучью за Ли Лина, был заперт в темную дыру, сидел весь связанный, в оковах. И вот я в горе и печали вздохнул и так себе сказал: „Да, это моя вина! Да, это моя вина! Тело мое изуродовано, и к службе я больше не годен“. Ушел я от службы тогда и, глубоко раздумав, сказал себе так: „Припомним, что все, кто скрытно печалились в наших великих канонах, и в «Ши» – песнопениях, и в «Шу» – эпопеях, стремились они лишь к тому, чтоб дать выход, согласный их мыслям, мечтам. Было время, когда западный князь, Си-бо, был засажен в темницу Юли, он там написал объяснения свои к книге Чжоуских «Метаморфоз». Конфуций однажды попал в затрудненье меж Чэньским уделом и Цай, он составил тогда «Чуньцю» иль «Весны и Осени неких годов». Поэт Цюй Юань был прогнан от князя прочь и сочинил он «Как я впадал в беду». Цзо Цю потерял свет очей, и тогда появились «Речи различных царств». Суню-мыслителю ноги совсем отрубили, и он написал свое рассужденье о способах разных веденья войны. Бу-вэй был сослан в Шу, и в мире вашем распространились «Заметки Люя о всем, что было». Хань Фэй сидел в тюрьме у Цинь – и вот: «Как трудно говорить» и «Одинокая досада». Канон стихов «Ши» с тремястами глав составлен был людьми ума и высшей мудрости человеческой – все под влиянием взрыва чувств, досады, злобы, негодованья. Все эти люди в душе имели скопленье чувства и грустных дум о том, что им не удавалось свои путь продвинуть пред людьми. Поэтому они нам говорят о днях былых и думают о тех, что будут впредь еще“.