Смотри, как за курицей бегает малый ребенок, смотри – и увидишь ты способ правленья людьми. А вот как мальчик бегает за курой: если он наседает, она испугается, если он потихоньку, то она замедляет движенье. Как только он устремится на север, чтоб быстро ее ухватить, она свой ломает маршрут и бежит вдруг на юг. Как только он устремится на юг, чтоб быстро ее ухватить, она свой ломает маршрут и на север бежит. Когда он ее настигает, она от него улетает, когда он помедленнее, то и кура сдает¹. Когда же она перестает боятся (спокойно станет), то рядом с ней можно идти; как волна утихают движенья ее, в душе она успокоится, и мальчуган ее съест.

Итак, преследовать людей, отнюдь их не преследуя, есть высшая мера преследованья их. А если взять спокойный тон, то все идут (им заданным) путем и в дверь войдут (назначенную им)².

Самое важное – это не опустошать их рынков. За ним идет (девиз): «Их не обкрадывать, не жулить». За ним идет (девиз): «Не грабить их, не отнимать».

Когда государь наверху, признавая их труд и благожелателен будучи к ним, он этих людей своих сделать сумеет довольным и мирным народом. Тогда и народ, под ним находясь, свои деньги и силу ему предлагает на трон. И тогда получается то, что и царь и народ друг другу взаимно дают. А если государь опустошает все рынки, то ведь народ давать не станет. А если он давать не станет, тогда правитель будет изощряться в различных каверзах, лишь чтоб у него забрать (что нужно) и, одним словом, обокрасть народ, его надуть. А если он взойдет на трон, чтоб обокрасть, тогда народ насторожится и меры примет против царя. Но ежели, насторожившись, не сможет он добиться результатов, то царь разбойничьим порядком нападет на него и все себе возьмет. Я это называю грабежом, разбоем.

Тогда народ – и это безусловно! – пойдет царем на драку. Отсюда и беда и смута! Непременно!

Дерево кассия, кассия чащей растет в укромном ущелье горы, вверх или вниз, или вниз клубится корнями, ветвями переплетаясь. Горное в воздухе, в воздухе чувствуется, и камни высоко торчат здесь. Рытвины, пропасти в грозных, да, в грозных обрывах, и воды стремятся волнами. Стадо и хор обезьяний ревет, ревет здесь, а тигры, пантеры здесь воют.

Лезет наверх он, карабкается за ветками кассии, кассии и, кажется, хочет на век здесь остаться… О почтеннейший мой, вы здесь, да, здесь гуляете все время, не возвращаясь домой! Травы весенней поры уже разрастаются густо; и год вечереет уже, вечереет, и вам уж навряд ли теперь по себе… И летний жучок уж запел, да, запел свою песню «цю-цю…». И воздух, и воздух в горах уже давит на горные тропы, извивы повсюду… Здесь долго остаться, остаться ведь значит в смятенье прийти всем сердцем своим! Здесь боязно, боязно как-то, и оторопь, оторопь как-то берет; мерещатся логовища пантеры и тигра. И заросли разные, чащи, да, чащи густые; трясешься от страха невольно. А скалы, а кряжи, обрывы, обрывы, зубцы! – все камни на камнях, обвалы и груды камней. Колеса корней, да, корней сплетены здесь в узлы, и в чащах деревья ветвями своими сцепились. Зеленым плющом перевиты деревья, деревья, в траве все, все в травах, глушащих безвольною мощью. Олени и лани белеют, белеют порой здесь, то вскакивают на дыбы, то тесно друг к дружке прильнут. Картина такая, что все здесь высоко и страшно, высоко, все горы да камни; и холодно здесь, неуютно, да, плохо, должно быть, совсем неприятно. Здесь живут обезьяны различных пород, да, пород, медведи такие, медведи другие… Вы тварей, да, тварей жалеете этих – и это вам горько… Вы лезете вверх и карабкаетесь за ветками кассии, да, хотите, по-видимому, задержаться ненадолго, ненадолго еще. Тигр и пантера в драку вступают, да, в драку, медведи одни и другие рычат, птицы и звери напуганы ими, боятся, бросают, бегут от своих.

Почтеннейший и уважаемый мной, да, именно вы: идите домой. В горах, да, в этих горах нельзя оставаться вам дольше.

Сян-жу прибыл в свите на охоту, во дворец Длинных Тополей. Как раз в это время Сын неба любил сам убивать медведей и кабанов, гоняться за дикими зверями. По этому поводу Сян-жу подал ему рапорт протеста, который гласил следующее:

«Я, подданный Ваш, государь, слыхал, что в природе живой есть твари породою схожие, разные лишь по талантам, поэтому средь силачей известен был некий У Хо, своею быстротой заставил о себе рассказывать Цин-цзи, по храбрости своей признанье получили Бэнь и Юй. При всей наивности своей я все же думаю, что если средь людей, служивших у царя, такие были люди, то и среди зверей такие ж быть должны.

Нынче я вижу, что Вы, Ваше Величество, любите лазать по кручам опасным, стреляете самых свирепых зверей. Ведь как-нибудь вдруг Вы нарветесь на зверя с каким-нибудь свойством, редким, особенным, иль вдруг испугаетесь где-нибудь в месте, что не рассчитано совсем ни на кого, и чистую пыль под телегами свиты вдруг это все разом опасно замутит. Телеги не успеют и оглобель повернуть, а людям будет недосуг их ловкость показать. Тут будь хоть сам У Хо или Пэн Мэн со всей сноровкою обоих, боюсь, что ничего не выйдет. Сохлое дерево, гниль и валежник – все это и есть ведь трудности пути. От этого произойти ведь может, что варвары юэ возникнут вдруг там где-то у колес, а варвары цян-и пристанут там, за кузовом телег. А разве это будет не опасность? Допустим, все сойдет вполне благополучно и никаких не будет потрясений, а все-таки, по правде говоря, на это Сын небес идти не должен вовсе.

Еще скажу: бывает так, что царь поедет лишь тогда, когда вполне очищен путь, и скачет лишь по самой середине, а все-таки бывает иногда какой-нибудь нелепый случай – то с удилами непорядок, то крюк соскочит на оси. А то ведь тут Вы пробегаете по зарослям и чащам и скачете по горным пустырям. Перед собой Вы видите лишь радость захвата зверя своего, внутри ж у Вас и не шевелится мысль о том, что выйдет так иль этак. Нетрудно, знаете, нарваться на беду. Да к тому же считать за ничто солидность и важность властителя царства с десятками тысяч его боевых колесниц и в этом не видеть спокойного счастья и выехать из дому лишь на утехи в дорогу, где шанс – может быть, хотя б на десятки тысяч один – подвергнуться, скажем, беде иль опасности бед, – я, подданный Ваш, государь, воровато позволю себе считать эти вещи для Вас неприемлемыми.

И вообще скажу, что тот, кто светел умом, тот увидит вдали то, что не зародилось еще, а тот, кто прозорливо все постигает, уйдет от беды, и еще до того, когда что-нибудь будет по форме отчетливо, ясно. Беда, как мы знаем, частенько сокрыта в неясном и малом и тайном для всех; беда проявляется в том, чем люди пренебрегают. Поэтому простые люди говорят в пословице своей: „Когда дома накоплены тысячи золота, сиди, не высовывайся“.

Подобная сентенция хотя невелика, но может намекать и на большое. И я, Ваш подданный, хочу, чтоб Вашему Величеству угодно было на это обратить свое вниманье. Прошу вас, осчастливьте рассмотреньем».

Цзоу Ян дружил с Лянским Отцелюбивым князем. Ян был человек умный, сообразительный, с честным порывом, не якшавшийся с кем попало и как-то вклинивался в компанию Ян Шэна и Гуньсунь Гуя. Шэн и вся компания травили его перед Отцелюбивым князем. Тот разгневался и отдал Яна тюремщикам, чтоб те его убили. И вот Ян из тюрьмы подал князю посланье, в котором было следующее:

«Покорнейший слуга Ваш, государь, слыхал, что такого не может быть чувства к царю, которое в нем не встречало б ответной награды, что честная дружба не знает совсем подозрений. И я всегда считал, что это так. Нет, то пустые лишь слова – и все! В былые дни Цзин Кэ исполнился почтением к идеям, которыми объят был княжич Дань из царства Янь; и вот тогда – белая радуга солнце пронзила, наследник же вдруг стал его бояться. Ученый Вэй нарисовал для князя Цинь картину дел с чанпинскими войсками – великая и белая планета тогда заела звезды Мао, а Светлый князь стал относиться к Вэю с подозреньем. И вышло так, что дух, насыщенный всем лучшим, отметил в небе и в земле совсем особыми чертами свое такое появленье, а искренность людей отнюдь не вразумила тех двух властителей тогдашних. А разве это не достойно сожаленья?