«Мат».

Вопросы исчезли. Теперь на всех трёх экранах была одна и та же надпись: «Тест памяти – удовлетворительно». Затем надпись на центральном экране сменилась другой: «Готовы к последнему вопросу?»

– Я готов, – сказал Спок.

На центральном и обоих боковых экранах возник один и тот же вопрос.

«Как Вы себя чувствуете?»

Спок в недоумении смотрел на центральный экран. Брови его сошлись. Надпись на экране вспыхивала и гасла в ожидании ответа.

– Я не понимаю, – сказал Спок.

Экраны оставались без изменений. Компьютер ждал ответа.

Лёгкий шелест ткани заставил Спока оглянуться.

В дверях стояла Аманда.

– Я не понимаю последнего вопроса, – сказал Спок.

– Ты наполовину землянин. – Аманда подошла и остановилась рядом, положив руку ему на плечо. – Компьютер это знает.

– Это вопрос, не относящийся к делу.

– Спок… Твоя память была восстановлена вулканскими методами, поэтому чувства могут быть тебе непонятны. Но ты мой сын, и у тебя есть чувства. Со временем они проявятся.

Споку трудно было согласиться с её словами, ибо он не мог припомнить ничего, что подтверждало бы их; ни единого случая, когда бы он реагировал так, как, по её мнению, ему следовало реагировать. Но он доверял её суждению.

– Как ты скажешь, – сказал он, – если ты придаёшь чувствам такое значение. Но… я не могу оставаться тут и ждать, пока заново обрету их.

– Куда же ты собираешься отправиться? – спросила Аманда.

– На Землю. Чтобы дать показания.

– Ты поступаешь так – ради дружбы?

– Я поступаю так потому, что я был там.

– Спок, – она коснулась его щеки, – разве благо многих важнее блага одного?

– Я принял бы это как аксиому, – ответил Спок. Её прикосновение говорило о беспокойстве, переживаниях, любви.

– Тогда ты остался жив в результате ошибки, – сказала Аманда. – Ошибки, совершённой твоими несовершенными, чувствующими земными друзьями. Они пожертвовали своим будущим, ибо верили, что благо одного – твоё благо – для них важнее.

Спок подумал над этими словами.

– Земляне часто совершают нелогичные решения.

Она поглядела на него терпеливо, печально, чуть качнула головой.

– Это верно.

Спок поднял бровь, размышляя над непонятными мотивами, двигающими землянами.

Доктор Леонард Маккой переступил порог медотсека и услышал, как за ним закрылись двери. Он опустился в кресло, приспособленное для кого-то совершенно другого сложения. Корабль – в особенности его каюта – казался совершенно чужим. Лишь медотсеку Маккой сумел до некоторой степени придать привычный облик. Аппаратуру и медикаменты пришлось выпрашивать и одалживать у вулканцев по крохам. Каким бы коротким и безопасным не обещал быть предстоящий полёт, он ни за что не отправится в рейс без медицинского обеспечения. Некоторые из имевшихся на корабле приборов он сумел приспособить для землян и вулканцев; некоторые оказались незнакомы или бесполезны.

У него не было ни возможности, ни желания сделать свою каюту более уютной. Он не предполагал пробыть на этом клингонском корабле долгое время. Где ему затем придётся пребывать – он представления не имел.

Маккой потёр виски, желая, чтобы прошла непрестанно мучившая его головная боль. Толку от желания было не больше, чем от лекарств, которые он, в конце концов, забросил.

Его мучило беспокойство. Вопреки всем уверениям Т’Лар, он всё ещё ощущал присутствие Спока в своём сознании. Он надеялся, что это всего лишь тень, воспоминание о воспоминаниях, которые он носил в себе эти несколько бесконечных дней. Хотя Маккой и не верил, что он и Спок полностью отделились друг от друга, он ничего не сказал. Он не желал больше подвергаться этим сеансам мелдинга. Мелдинг проникал слишком глубоко, заставлял его заглянуть в такие уголки собственного «я», о существовании которых он предпочёл бы не знать. Мелдинг раскрывал его перед вулканцами, словно они расчленяли его. А вулканцы не могли его понять. С каждым сеансом они вели себя всё отстранённее, словно он был подопытным зверьком или же уродцем, ошибкой природы. Даже Спок отдалился от него, ни разу не заговаривая с ним ни до, ни после этих сеансов; хотя ему-то следовало бы понимать Маккоя лучше, чем кому бы то ни было.

Уж Маккой точно понимал Спока. Именно это было одной из причин его беспокойства. Он понимал ужас и отвращение вулканцев, когда они сорвали с его эмоций тонкий лоск цивилизации, и глазам их предстали оголённые нервы. Чего он не мог понять – так это их холодного любопытства. Они дали ему возможность отделиться от самого себя и наблюдать со стороны. А это была вовсе не та способность, которую он желал бы в себе развить. Слишком многих знал он врачей, гордящихся своей объективностью, способных полностью отстраниться от боли пациента. Технически они могли быть компетентны, даже блестящи; технически они могли быть гораздо лучшими врачами, чем Маккой. Но Маккою не хотелось становиться похожим на них. Утрата способности понимать чувства своих пациентов сделает его, как врача, не просто бесполезным, а гораздо хуже.

Маккой мог противопоставить этому лишь одно: усилить свою реакцию, как положительную, так и отрицательную; дать эмоциям волю, а не сдерживать их.

И если Спок и остальные вулканцы считают его эмоциональным сейчас – подождите.

После долгой ночи Джим вышел из «H.M.S. Bounty» и спустился по трапу на землю. Он глубоко вдохнул прохладный разреженный воздух, пытаясь побороть непрестанное ощущение неестественной лёгкости. Маленький корабль нависал над ним, неуклюжий на земле, но вновь обретший способность летать.

Снаружи занимался величественный, яростный вулканский рассвет. Над горизонтом показался краешек солнца, и безоблачное небо стало ярко-алым. Свет отражался от повисшей в атмосфере лёгкой пылевой завесы.

Высоко в небе грациозный силуэт выскользнул из тени Селейи в полосу солнечного света. С замиранием сердца Джим наблюдал полёт удивительного существа – ветрогона. Редко кому из землян – да и из вулканцев тоже – доводилось видеть это странное создание. Слишком нежное, чтобы вынести любое прикосновение более грубое, чем прикосновение воздуха, оно обитало в небе – там оно охотилось, совокуплялось, производило потомство и умирало, ни разу не коснувшись земли. Даже после смерти ветрогон продолжал свой полёт, пока ветер не развеивал его тело на молекулы.

Ветрогон поднимался по спирали прямо над «Баунти», освещённый снизу только-только показавшимся из-за горизонта вулканским солнцем. Джим подумал, что под любым другим углом освещения это полупрозрачное существо было бы почти невидимым. Теперь же, когда солнце подсвечивало его крылья снизу, Джим мог проследить очертания пустотелых костей под тончайшей, покрытой прозрачной шерстью кожей. Достигнув высшей точки своего полёта, ветрогон стал камнем падать прямо на него, и золотистые глаза его блестели в свете восходящего солнца. Джим затаил дыхание, ожидая, что он вот-вот рухнет на землю, или же воздушный поток разорвёт его надвое. Но примерно в двадцати метрах от земли ветрогон снова взмыл вверх и устремился прочь.

Джим не мог понять, как столь хрупкое создание могло выдержать падение; но Джим был не первым, кого зачаровал полёт ветрогона. Никто, даже вулканцы, никогда не мог объяснить, как удаётся этим созданиям выдерживать яростные ветры и песчаные бури, время от времени бушевавшие на планете.

Джим подумал, означает ли видеть ветрогона предзнаменование удачи в вулканской мифологии; он не был уверен, допускают ли вулканцы вообще существование предзнаменований и удачи. Ибо хотя вулканцы бережно хранили свои древние мифы, сами они были слишком логичны, чтобы верить в удачу.

Не имеет значения, во что верят и не верят вулканцы, сказал себе Джим. У него было такое чувство, что увидеть ветрогона – это хороший знак в его собственной мифологии. Ободрённый, он снова поднялся на корабль.

Зулу и Скотт завершили ремонт повреждений, нанесённых клингонскому кораблю «Энтерпрайзом». Адмирал Джеймс Кирк занял место капитана на мостике, мысленно усомнившись, сможет ли когда-нибудь привыкнуть к этому креслу. Оно было сконструировано для представителя расы, отличавшейся куда более крупным сложением, чем земляне.