Я вижу теперь, что желанное мной обязательно обернется противным. Остается уныло, уныло душою болеть, затаить в себе чувство больное – и некому жаловаться, – идти бродить без цели в южный лес и там прикорнуть где-нибудь в остатках тумана средь мулань-магнолий, закрыться в остатнюю тень от вечнозеленой сосны. Если во взоре моем – идущая ты, то в сердце моем и радость, и страх… Когда ж очевидно, что тихо и мертво кругом, никого не видать, то я одиноко тоскую-грущу и напрасно разыскиваю… Подберу свое легкое платье, и обратно в дорогу… Воззрюсь на вечерний свет ярый и стоном своим заструюсь. Шаг мой неровен, нетверд, забываю о радости жизни: вид у меня – тоска, печаль и скорбь у меня на лице. С шелестом, свистом сесе отлетает от сучьев листва, и в воздухе стужей студит: ведь дело на холод идет. Солнце уносит свой блик, с ним вместе готовое сгинуть, месяц кокетничает лучом на краю облаков. Птица печально кричит от того, что одна улетает домой, животное каждое требует пары, иначе назад не уходит. Оплакиваю вечереющий поздно мой век; досадую также, что этот год кончится скоро. И хочется ночью во сне за тобою идти: душа вся трепещет, теряет покой, как будто я лодке доверил себя, но весло потерял; иль вроде как если бы я полез на скалу, но мне не за что там уцепиться. Сейчас созвездья Би и Мао наполнили оконный переплет. Северный ветер и резок, и резок, а я весь в печали и горе не сплю. Роем стремятся туда и сюда мои думы. Встаю, подпоясываюсь, на утро уставившись взором. Обильная изморозь блещет на белом крыльце. Петух свои крылья собрал, не поет. Флейта струится вдали, вся в чистой, прозрачной печали. Сначала она шла нежной и слитной руладой, вся полная духа свободы и счастья, кончает же тем, что, забравшись высоко, закрыла свой звук, сорвалась. И думается, что она здесь сейчас, через тучу, идущую сверху, пошлет мне любовь. Но идущая туча уходит совсем – и ни слова вокруг… А время идет да идет и уж близко к тому, чтоб уйти от меня совершенно… Бесплодно сижу в напряженной мечте, самому себя жаль мне: она ведь теперь за горами, она ведь теперь за реками. Иду я навстречу чистому ветру, снимая усталость с души, и всю свою слабую мысль и желанье отдам я возвратной волне. Виню тех, кто встретился там, на страницах поэмы «О зарослях трав». Пою недопетую песнь «О Шао-уделе и к югу». Заровняю в себе сотни, тысячи дум, сохраняя нетронутой честную мысль. Успокаиваю свое дальнее чувство в восьми бесконечных пространствах земли. Се Чжуан Лунная поэма I Князь чэньский, только что он схоронил друзей своих Ин и Лю, горю предавшись душой, так целые дни проводил. Мохом зеленым порос уж стройный красавец дворец, села душистая пыль густо на весь бельведер. Князь был печалью объят и болью сердечной измучен, ночью глухою ему стала безрадостной жизнь. II И вот тогда он расчистил все дороги, орхидеями зapocшиe, в стройный вид привел он сад свой, весь в акациях коричных. Со свистом помчался на гору, дышавшую холодом, мглою, стал с колесницей вверху, где осенью стыл перевал. Подойдет к глубокой пропасти — заскорбит о них, далеких, иль заберется на вершину он — ранят сердце те, ушедшие. Ill В это время косая Река водворилась куда-то по небу налево и северный солнечный путь на юг устремил свой бег. Как белой росою, сверкал насыщенный инеем воздух, и светло-простая луна катилась по небу волной. Князь запел в глубокой думе древнециские стихи, с умиленьем удручался древнечэньскими строфами. Затем он вынул кисть, достал листок, велел писать об этом Чжун-сюаню. А Чжун-сюань встал на колени перед князем и так ему сказал: «Покорнейший слуга ваш, князь, безвестный житель он восточных захолустий, происхожденьем он из пустырей и гор. Незрячий в истине, неграмотный в науке, в ничтожестве своем он милость вашу взял». IV Как повелось мне слышать, «Внизу, погруженное в бездны, лежит в неизменнейшей правде; вверху, облеченное в свет, – вечный закон всего. Там солнце сияет во имя света горячей силы, луна же свята в небесах тенью студеных начал». Она державно овладевает фусанским светом в Восточном море, она преемствует луч на Дубе, на Дубе светлом в закатной бездне. Она предвечного Зайца тянет в чертоги неба, где сам Владыка, она вселяет святую фею Чан Э белейшую в свой покой. Мутно неверным восходом она указует пороки, правильной тенью родясь, доблесть являет царя. Идет по созвездьям она, свечой проникая повсюду, и вслед за звездою сейчас дождь иль ветер сулит. Добавит сиянья Тройным дворцовым пышным чертогам, Усилит сверканье Дворца светлейшего всех владык. Она ввела свой блеск — и дело царства У блистательно свершилось. Влила волною жизнь – и путь для царства Хань нaшел свой яркий блеск. V Посмотрим на нее теперь, когда воздух прозрачен и светел над краем земли в отдаленье, тучи, свернувшись, ушли — там, на конце небес… Зыбь начинает тревожить осенние воды Дунтина, с дерева поздний лист падать как будто готов… Хризантема разбросала красоту свою повсюду, на горах и их вершинах. Дикий гусь разлился плачем над быстринами речными, в перекатах Янцзыцзяна. Она свой чистый зрак подъемлет там, в далекой, далекой мгле И свой прозрачный луч шлет нам сюда в чудесно прекрасном сиянье… Все созвездья потускнели, свой ковер лучистый скрыли… В долгом пологе блестящем притаила свет Река. Святость мягкая земная снегом блещущим застыла, Круг таинственного неба чист, как зеркало воды. Стройный ряд дворцовых зданий ярким инеем белеет: на ступенях, где ни взглянешь, — лед хрустальной чистоты. |
