Уйду я отсюда домой, домой. Ведь зарастут бурьяном там поля и огороды! Ну, как же мне домой не вернуться? Коль скоро сам я душу превратил в служанку тела, зачем терзаться и все время горевать? Ведь я прозрел и повял, что же стоит упреком донимать себя за прошлые грехи, и знаю хорошо, что можно нагонять все то, что будет впредь. Я вижу ясно, что дорога заблуждений зашла еще недалеко, и, наконец, прозрел, что я сегодня прав и был не прав вчера.

Вот лодку мою качает, качает, легко подымая. И ветер порхает, порхает, дуя в мои одежды… Я спрошу у прохожих людей, как держать мне дальнейший путь. Так досадно; что утром рассвет и неясен, и темен, и слаб!

И вот я завижу родной мой кров. Как рад я!.. Бегом бы бежать! Служанки и слуги с приветом встречают, а милые детки ждут у дверей.

Три тропки в саду сплошь в бурьяне, но сосна с хризантемой все еще живы.

Возьму я на ручки малюток и с ними войду к себе. Стоит на столе вино, моя чарка уже полна. Тянусь за кувшином и чаркой и снова себе наливаю. Смотрю пред собою на ветви деревьев, что там во дворе, и довольством полно лицо. Прислонившись к окну, что выходит на юг, я пространству отдам горделиво свою мечту. И постигну тогда, как легко быть довольным в закуте, где место одним лишь, пожалуй, коленям.

Целый день я по саду брожу, и в этом мое наслажденье. На вход хоть навешена дверь, но она на замке всегда. Обопрусь на бамбук – тот, что старых поддержит всегда, поброжу, отдохну. А порой поднимаю лицо и взором блуждаю вокруг.

Облака вылетают из горных пещер свободно, не зная зачем. И птицы устало летят, понимая, что нужно домой. Вот солнце тускнеет и гаснет, готовясь войти к себе, а я обнимаю свою сироту-сосну, не решусь оторваться, куда-нибудь дальше идти.

Уйдуя отсюда домой, домой! Попрошу-ка знакомых прервать все сношенья со мною, а друзей – от меня отстать. Ведь как только все бросят меня, то, позвольте, чего же мне больше искать?

Любовно внимая сердечным речам моих близких, вкушу наслажденье от лютни и книг: вот то, что все горести смоет бесследно!

Пахарь мне скажет, когда подойдет весна, и будут тогда с ним у вас дела на западных наших угодьях. А не то, так велю мне запрячь с холщовой покрышкой телегу или дать мне челнок одинокий с веслом, поищу, где поглубже, поглуше затон, где гора, чтоб неровной дорогой проехать по ней.

Деревья, красуясь, приветливо-нежно цветут предо мною. Поток начинает свой бег немолчным журчаньем струи.

Умело я буду смотреть на природу в ее мириадах форм, как каждая тварь там найдет себе время и место, а чувством, всем сердцем своим пойму, где мой жизненный путь и как он прервется в конце.

Кончено, кончено, раз и навсегда! Ах, много ль еще часов я буду держать свое тело в сем мире живых людей? И как не отдаться душою тому, чего она хочет – отвергнуть одно, задержаться ли жизнью в другом? Зачем суетиться, метаться? Куда направляться еще? Ведь знатность, богатство – не то, чего я в душе пожелал бы. Мечтать же о царской столице мне и вовсе, пожалуй, нельзя.

И вот я дождусь вожделенного утра, пойду одиноко бродить. Иль палкой своей, как мотыгой, начну ковырять в земле, вырывая сорняк… Поднимусь на восточный пригорок, чтоб там мне вольготнее было свистеть. Подойду к чистым струйкам воды и сложу там свои стихи.

Дай воспользуюсь я этим миром живых превращений, чтоб уйти мне затем в ничто! Зову неба я буду рад; колебаньям откуда явиться?

В свое время Чжан Хэн сочинил «Поэму об утверждении своих чувств» и Цай Юн – «Поэму об укрощении своих чувств». Оба поэта взяли себя в руки при описании чувств в совершенно свободных словах и придерживались исключительно бесстрастного спокойствия. Сначала выходило так, что они давали волю всем своим мыслям и настроениям, а в конце же концов все свели к запрету на них во имя правильного и нравственного начала. В их задачу входило подавить разбушевавшиеся превратные увлечения с тем, чтобы получилась серьезная помощь сатирику и протестанту. Преемники их в этой области появлялись на смену им в каждом поколении. Они, в соответствии с новой обстановкой и новыми сюжетами, сильно развивали свои мысли и все дальше и дальше шли в выборе слов.

Я в своем имении и захолустье часто ничем не занят. Вот и я, в свою очередь, насочил кисть и произвел такое же. Хотя в смысле литературного изящества я не преуспел, но думаю, что не погрешил против своих мыслей писателя.

О красота, умчавшаяся вдаль от мысли и мечты, которая одна, раздвинув мир земли, так высится среди толпы подобных ей людей! Ты являешь нам лик превосходнейший свой, сокрушавший когда-то и крепость и город, но рассчитанный также на то, что ты будешь иметь добродетель свою, всем известную нам из истории и из преданий. Сопричислю тебя к поющим нефритам, подобным тебе чистотою своей, и тождественной также сочту с удаленной от взглядов толпы орхидей по тому благовонному духу, что она источает. Мягкому, нежному чувству жить ты даешь в этом грубом общенье людей, как от них опресневшему, чуждому вкуса толпы. Ты исполнена лучших надежд и начал, к высокому облаку вдаль устремленных. Я скорблю лишь о том, что сияние утра вечерним сменяется вновь, и в волненье приводит меня эта мысль о всегдашней работе всей жизни людей, которая кончится в сто лет для всех их, и без исключенья. Как радости мало! Как скорбь велика!

Ты алый свой полог слегка приподнимешь и сядешь, приняв серьезную, строгую позу. Слегка, не задерживаясь, прикоснешься ты к чисто поющим гуслям, чтобы радость доставить себе. И пошлешь нам во всей неизбывности страсть, исходящую из-под нежнейших пальчиков твоих, откинув при этом все складки твоих белоснежных рукавов. Сверкнут прекрасные глаза и заструятся милым взглядом, уста полны словами и улыбкой, но не дарят их никому. Песня, мелодия близится уж к половине, как свет упадет на запад окна. Скорбная нота вещает о лесе осеннем, белые тучи прильнули к горе. Ты взглянешь наверх и увидишь небесный там путь, опустишь глаза и торопишь поющие струны. Духовная сила, духовная стать – все в женственном твоем очарованье. Подымешься ли с места иль встанешь на месте, – всегда и во всем твоя прелесть сквозит. Громко звучит чистый напев, волненье во мне возбуждая; и я хотел бы прильнуть к коленям и так с тобою вступить в беседу. И хочу устремиться к тебе и с тобой завязать клятвенный вечный союз, и боюсь, как бы не провиниться в таком нарушении ли – благочиния высшего в людях. К тебе обратился бы я со словами, как к фениксу-птице, боюсь, что другой человек – он меня уже опередил. Мысли мои приходят в смятенье, смущенье, и нет им покоя; вмиг и в мгновенье одно душа моя девятикратно идет к одному от другого.

Я желал бы быть в платье твоем и служить тебе воротничком, чтоб принять на себя неизбывный твой запах чудесный, идущий от ярко красивой головки. Но, увы, расстается с тобой на всю ночь воротник, а осенняя ночь, к сожалению, так бесконечно длинна! Я желал бы стать поясом к нижней одежде твоей, чтобы стягивать тонкое тело скромнейшей затворницы-девы. Увы, как различны на воздухе холод с теплом! Снимаешь порою ты старое платье, чтоб в новое переодеться. Я желал бы помадою быть в волосах, чтоб приглаживать локоны черные, что спадают до самых плечей. Жаль, однако, что моется часто красавица, и с прозрачной водой испарюсь и уйду. И желал бы в бровях твоих быть я сурьмою: я б тогда вслед за взглядом очей мог свободно вздыматься наверх! Но, увы, и в румянах, белилах и прочем ты на первое место лишь ставишь их свежесть, и бывает и так, что они посрамленье приемлют от чудно красивой прически. Я желал бы циновкою лечь на ковре камышовом твоем, чтоб покоить мне хрупкое тело твое в холодную третью осеннюю пору. Увы, полосатая тигровая шкура сиденье твое заместит: ведь пройдет только год, и она уж нужна. Я желал бы, как нитяный шелк, стать твоею туфлей: прилегал бы тогда к белой ножке твоей и повсюду был там, где ты ходишь. Но, увы, есть пора и ходьбе и покою: и меня без раздумья бросила б ты у постели своей. Я желал бы стать днем твоей тенью, чтоб всегда за тобой то на запад идти, то к востоку. Увы, много тени высокое дерево даст: будет час, к сожаленью, не вместе с тобой. Я желал бы, чтоб ночью тебе быть свечой, твой нефритовый лик освещать у обеих колонн. Увы, разовьется фусановский луч, и тогда он погасит мой свет и накроет меня как светильник. Я желал бы стать веером из бамбука, чтоб держать в себе ветер прохладный и быть в твоей мягкой ладони. Увы, когда утренней каплей белеет роса, ты уж думаешь только о платье с полой, рукавом, и меня удалишь от себя. Я желал бы быть тем деревом утун, из которого сделана на коленях твоих поющая лютня. Увы, лишь радость всю силу свою разовьет, как горе уже подошло: и кончится тем, что меня оттолкнешь ты и будешь другим уж звучать.