Итак, я глупыми словами пою поток Глупца. Пою неистово, вовсю, не избегая ничего; затем смиряюсь и мрачнею и возвращаюсь вместе с ним со всем живым к небытию. Вздымаюсь затем к первозданному в небе эфиру, растворясь весь в хаосе звуков и форм, неслышимых вовсе, незримых совсем… Пропадаю в безмолвии дивно высоком, и нет на земле никого, кто б меня понимал…
Теперь сочинил я стихи о восьми подходящих местах для глупца5. И вот это пишу я на камне, который стоит вот здесь, над потоком моим.
Наброски у Южного протока
Осенний воздух сгустился возле протока;
Брожу одиноко в самый полуденный час1.
Крутящийся ветер вдруг уныло завоет2;
И очерк деревьев длится в неровных зубцах3.
Здесь поначалу словно бы духом воспрянул;
Потом помаленьку вовсе забыл свой недуг.
Залетная птица звучит над безлюдным ущельем;
Холодная лилия пляшет на ряби ручья.
Ушел от двора4 – душою уже отдалился:
Но друга люблю – и слезы бессильно висят.
Один, сирота я – почувствовать это не трудно;
Дорогу теряю – и мало что важно мне.
Я стал безразличен… Да разве я чем-либо занят?
Брожу и гуляю, – все знаю лишь сам про себя.
И кто бы он ни был, кто после меня прибудет —
Конечно, он в это мое настроенье впадет.
Всхожу на гору мотыльков в Лючжоу
Заросшие горы… Осеннее солнце в полудне.
Один подымаюсь, и мысли тягуче-длинны.
Но вот каково мне смотреть туда, где мой угол,
И к северо-западу видеть лишь горы Юнчжоу.
Лю Юй-си
Дому убогому надпись моя
Гора – там дело не в высоте; коль есть в ней подвижник – она славна. Река – там дело не в глубине; коль есть в ней дракон – она свята. Вот это – убогий дом! Но доблесть моей души – вот его аромат! Мох следами ползет по крыльцу наверх, зеленея. Краски травы в самый занавес входят, синея. Поговорить, похохотать – здесь есть широкие ученые. Ко мне сюда иль я к кому – простых людей здесь не бывает. Здесь можно сыграть на скромнейшей лютне, смотреть золотую книгу.
Нет здесь ни дудок, ни струн, смущающих ухо. Нет ни бумаг; ни цидул, изнуряющих тело. В Наньяне на юге – домик Чжугэ. В западном Шу – беседка Цзы-юня. Философ ваш Кун говорит: «О каком же, скажите, убожестве речь?»
Осенний ветер
Откуда, откуда приходит осенний ветер?
Со свистом-присвистом гонит гусиные стаи.
Утром, с зарею, влетает в деревья сада:
И гость одинокий первым его услышит.
Напев о тополиной ветке
Походный дворец Суйского Ян-ди
на берегу Бяньхэ;
В цвету тополя, но не выстоять им
против буйства весны:
Под вечер поднимется ветер опять,
цветы полетят, как снег;
Влетят, кружась, в покои дворца,
а там уж давно – никого…
Су Сюнь
О том, как я дал имена своим двум сыновьям
И колесо, и в нем ряд спиц, и кузов с верхом, и остов меж оглоблями – все это телеге служит прямо. И только тем перилам впереди как будто делать и нечего! Однако убери перила прочь, и я не вижу уж, чтоб то была вся полностью заправская телега.
Перила – Ши! Боюсь, что ты не внешняя красивость.
Но в мире нашем все телеги, все, как есть, идут по колее. Хотя когда телегу люди хвалят, ее полезность признают, то в этой речи колее как будто места нет. Однако же когда телега рухнула и лошадь пала, то тут беда минует колею. Выходит так, что колея лежит среди и счастья и беды.
Чэ – колея! Я знаю: ты избежишь!..
Чжоу Дунь-и
О любви к лотосу
На суше, на воде, в траве, на дереве – повсюду цветов есть очень много всяких, которые достойны любованья. В эпоху Цзинь жил Тао Юань-мин – поэт, который полюбил одну лишь хризантему. С династии же Тан и вплоть до наших дней любовь людей сильней всего – к пиону.
А я так люблю один только лотос – за то, что из грязи выходит, но ею отнюдь не замаран, и, чистой рябью омытый, капризных причуд он не знает. Сквозной внутри, снаружи прям… Не расползается и не ветвится. И запах от него чем далее, тем чище…
Он строен и высок, он чисто так растет. Прилично издали им любоваться, но забавляться с ним, как с пошлою игрушкою, отнюдь нельзя.
И вот я так скажу:
«Хризантема среди цветов – то отшельник, мир презревший. А пион среди цветов – то богач, вельможа знатный. Лотос – он среди цветов – рыцарь чести, благородный человек.
Да! Да! Любовью к хризантеме, с тех пор как Тао нет, прославлен редко кто. Любовью к лотосу живет со мною вместе какой поэт?
Любовь к пиону подойдет к поэту из толпы».
Су Ши
Красная стена
Ода первая
Осенью года под знаками «жэнь» и «сюй»1, в тот день, как полна седьмая луна, ученый Су Ши со своими гостями на лодке плыл и в этой прогулке под Красной стеной очутился. Чистый ветер потихоньку веял, и на воде волна не поднималась. Подняв вино, я пригласил гостей продекламировать стихи о «Светлой и белой луне», пропеть главу о «Милой скромной, о ней»2… Еще мгновенье – и луна восходила уж там, над горами, с востока, качаясь-шатаясь по небу в созвездьях Ковша и Вола.
Белые росы легли через Цзян3, водные светы с небом сплелися… Мы дали тростинке-ладье плыть всюду, куда ей идется, и выплыли вдруг на безбрежность просторов на тысячу цин4. О, водные глади, о, водные шири! Я словно приник к пустоте, я словно помчался на ветре, не зная, не видя, где будет стремленью, движенью конец. Порхаю, взлетаю! Словно мир весь оставив, презрев, я стою одиноко над миром. Как крылатый святой, существо свое преображаю и вздымаюсь в святую обитель бессмертных живых существ.
И вот тогда я пил вино, возвеселился чрезвычайно, бил лодку по борту и пел. И песнь моя была:
Кормовое весло – коричное… да!
А гребное весло – орхидейный ствол.
Вот ударю я веслом по воздушному светилу – да!
Поплыву навстречу волн, их текучему сиянию.
Как бескрайни, как безбрежны, да,
безбрежны, все мои воспоминанья!
Устремлюсь мечтой к прекрасным людям,
людям, где ж они?
Там, в одной стране под небом!..
Один из гостей играл на свирели сяо. Он стал теперь мне вторить в такт.
Однако тон его вдруг как-то загудел, заныл. Там словно злоба слышалась, то словно зависть и томленье, то словно плач, то жалоба на что-то. Остатним звуком плыл другой, звеневший чем-то долгим-долгим, не прерываясь, словно шелковая нить. На пляску подымал дракона он, что лег в глуби безлюдного затона, и слезы исторгал он у вдовы, скучающей на лодке одинокой.
