С тех пор мы отточили это до состояния ритуала — тайного, почти мистического, а то, что повторялся он нечасто, привносило оттенок запретности и волновало еще сильнее.

Пока Вадим раздевался, я сняла с тумбочек два светильника, поставила их на пол и переключила на режим мерцания. Он сел на ковер, прислонившись спиной к кровати, напротив большого зеркала в раздвижной двери шкафа. Я устроилась между его ног, запрокинув голову ему на грудь. Вадим перекинул мои распущенные волосы на одно плечо и прикоснулся губами к шее, щекоча ее мягкой короткой бородой.

Из-под прикрытых век я смотрела на отражение наших тел в мерцающем свете, поднимающемся снизу. Это выглядело каким-то древним магическим обрядом. Блики и тени чертили на коже колдовские знаки. Опуская взгляд, я видела, как его пальцы гладят мою грудь, рисуя круги и спирали вокруг сжавшихся в предвкушении сосков. И эти же движения повторял его зеркальный двойник. Мне казалось, что я чувствую их дважды, словно улавливая ощущения той Леры, которая сидела напротив меня. С запозданием на долю секунды — как эхо.

Вадим шептал мне что-то на ухо, то нежное, то грубое и непристойное, и я не знала, что возбуждало сильнее. Его слова обжигали и обдавали холодом, острым, как льдинка. Каждое из них было таким же осязаемым, как и касания его пальцев, медленно опускавшихся все ниже и ниже. Когда они скользнули в самые тайные глубины, лаская их, наши взгляды скрестились в зеркале, словно замыкая электрическую цепь.

Я тихо постанывала, задыхаясь, кусая губы, и не могла отвести глаз от влажно поблескивающих пальцев Вадима, от которых по всему телу разбегались горячие волны.

— Хочешь до конца? — прошептал он.

— Нет, с тобой, — я повернулась и нашла его губы — так жадно, словно это был источник в пустыне.

Мне всегда нравилось с ним целоваться. И легко, нежно, едва касаясь — очень благопристойно, словно за нами наблюдают тысячи глаз. И лениво, тягуче, медленно обводя губы языком. Это были такие медовые сладкие поцелуи, как будто сквозь дремоту. Притворяясь, что и желание тоже дремлет: мягкое, пушистое, похожее на сонно мурлычущего кота. И дико, необузданно — задыхаясь от страсти, когда губы и языки словно сражаются, а руки при этом творят такое, что об этом потом лучше не вспоминать, если нет возможности повторить. Сколько раз мы с Вадимом целовались за эти годы — не сосчитать. Но разве это могло надоесть?

Оторвавшись от моих губ, он посмотрел вопросительно: «Как ты хочешь?»

«Как ты», — так же молча ответила я.

Вадим встал, подал мне руку. Я посмотрела на него через плечо, улыбаясь напряженно, выжидательно. Он легко приподнял меня и поставил коленями на край кровати. Скользнув руками вперед по стеганому атласному покрывалу, я потянулась, как кошка. Вадим подхватил меня за талию, притянул к себе, провел руками по груди, животу. Я наклонилась вперед, и он вошел в меня, мягко, но сильно, крепко сжимая мои бедра…

Потом мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, все еще единым целым, в блаженной звонкой истоме, когда все вокруг плывет и покачивается.

— Я люблю тебя, — тихо сказал Вадим. — Чем дальше, тем больше люблю. Лер, а давай еще девочку родим, а?

— Ты серьезно? — улыбнулась я, потому что эти мысли бродили у меня в голове уже несколько недель, еще слишком зыбкие, прозрачные, чтобы их можно было обсуждать.

— Серьезно. Петропашки года через три-четыре уже станут взрослыми, может, вообще уйдут. А нам останется лялька. Со здоровьем у нас, вроде, все нормально, с деньгами тоже, места хватит. Вот только твоя работа…

— Ну, я уже переросла ту стадию, когда ребенок может чему-то помешать, — я легко провела пальцами по его спине. — А что Петька с Пашкой скажут?

— Ну а что они скажут? Думаю, они догадываются, что родители иногда занимаются чем-то таким, от чего случаются дети.

Я прыснула, вспомнив, как двойняшки зимой раньше времени вернулись с прогулки и застукали нас с Вадимом в постели.

— Да и вообще, их самих тоже не на распродаже купили. Так что?

— Давай попробуем, — я перевела дыхание. — В этом месяце надо таблетки допить, в следующем может и не получиться, а там… вполне может быть.

Вадим уснул, а я лежала на боку, обняв его вокруг живота, и что-то не давало мне покоя. Может быть, даже этот запах нового одеколона. Сначала он показался мне приятным, но сейчас, почти растворившись в привычном запахе Вадима, стал раздражать — как нечто чужеродное. Но еще больше раздражало другое: я никак не могла вспомнить, о чем же он напоминает. Как будто сегодня было сказано что-то такое…

Я встала, пошла в ванную, смыла остатки макияжа, расчесала спутавшиеся волосы.

Это напоминало… да, точно, это напоминало киви. Мне нравился его кисло-сладкий вкус, но потом во рту возникало неприятное послевкусие, от которого было никак не избавиться. Только если почистить зубы.

Я взяла с полки зеленоватый флакон, подержала в руках, брызнула на ладонь — и меня словно водой холодной окатило.

Котик! Вот оно что!

И зачем только Маринка о нем заговорила? Котов был, наверно, последним человеком, о котором мне сегодня захотелось бы вспомнить. Да и не только сегодня. Мысли о нем — это тоже было такое киви с мерзким послевкусием. И я не сомневалась, если бы не разговор в ресторане, вряд ли легкий запах парфюма напомнил бы мне о нем. Уж слишком зыбкой и неясной была связь между ними. Я не знала почему, но вот так, концентрированно, этот запах сразу вызвал четкую ассоциацию.

Поставив флакон на место, я решила, что завтра по дороге на работу выброшу его в мусоропровод. А Вадиму скажу, что случайно уронила и разбила.

Я легла, и в голову полезли совсем ненужные мысли. Чтобы перебить их, я стала думать о ребенке. Получится или нет? И будет ли это девочка? Очень хотелось бы. Когда она подрастет и ей понадобится своя комната, Петьку с Пашкой можно будет переселить в нашу спальню, а самим перебраться в гостиную. Интересно, на кого она будет похожа? У нас с Вадимом темно-русые волосы и серо-голубые глаза. Двойняшки похожи на нас обоих. Кто видит их рядом с Вадимом, говорит, что на него, а кто рядом со мной — что на меня. С работой, конечно, будет сложнее, чем я сказала Вадиму, но ничего, справлюсь. Уж если мы и раньше справлялись…

Нас с ним считали редкими везунчиками, эдакими любимцами фортуны. Одни завидовали, другие полагали, что мы избалованные и пустые, потому что нам слишком легко все дается. «Соболева? — как-то услышала я разговор двух сотрудниц, спускаясь вниз по лестнице. Они стояли площадкой ниже и меня не видели. Тогда я еще была ближе к ним по статусу, не высокое начальство. — Да о чем с ней вообще можно разговаривать? Человек, у которого нет проблем, — это пустыня Гоби».

Даже близкие подруги считали меня патологически везучей, и Маринкин тост подтверждал это как нельзя лучше. Хотя уж она-то точно знала, как непросто нам досталось все то, что мы имели сейчас. Само с неба никогда ничего не падало.

Мы поженились на третьем курсе, когда нам еще двадцати не было. Родители — и мои, и Вадима — отнеслись к этому с большим неодобрением и в помощи практически отказали. Взрослые? Все решаете сами? Вперед и с песней.

Мы снимали комнату в огромной запущенной коммуналке на Садовой, подрабатывали, где могли. Денег иногда не хватало даже на еду. С детьми мы планировали подождать до окончания университета, но они нашего мнения не спросили. Четвертый курс я заканчивала с огромным пузом, которое можно было возить в садовой тачке. Двойняшки родились в июле — слабенькие, постоянно болеющие. У меня был специалитет, а не бакалавриат, но академический отпуск я брать не стала. К счастью, мне пошли навстречу и на пятом курсе разрешили свободное посещение. Да и мама, увидев внуков, смягчилась и стала немного помогать.

А потом? Вадим учился в аспирантуре, писал кандидатскую. Помимо занятий со студентами занимался репетиторством по обществознанию. Я устроилась самым младшим подай-принеси в маленькую рекламную фирму, а по ночам писала километры статей и рекламных текстов. Дети продолжали постоянно болеть, причем по очереди. За стенкой поселилась парочка буйных наркоманов, которая чуть не устроила в квартире пожар. На нервной почве у меня началась экзема — по всему телу пошли зудящие красные пятна, довольно противные на вид. Иногда казалось, что выносить этот ад уже просто нет сил.