Наивно-прометеевский технократизм столкнулся с кризисом.
Как и органопроекция, наивный технократизм постоянно воспроизводится в попытках осмысления техники – в силу своей простоты и, как ни парадоксально, гуманистического потенциала. Очередное усовершенствование, которое снижает заболеваемость или поднимает урожайность, требует от человека усилий, требует изменений в обществе. И пока эти изменения не становятся самоцелью, не начинают «пожирать» общество, изобретательская и внедренческая деятельность рассматриваются как общественно полезные.
Как органопроекция редуцирует технику к человеку так и наивный технократизм обладает уклоном в сторону предметноорудийной деятельности и организации социальных структур, непосредственно обслуживающих технику.
Чтобы нивелировать этот недостаток, технократизму потребовалось включить в рассмотрение всю историю взаимодействия человека с разнообразными искусственными структурами. Но если О. Шпенглер просто объявил технику свойством всего живого, то в рамках технократического подхода требуется конкретизация, необходимо раскрыть механизм становления техники и ее влияние на то или иное общество. Концепция «мегамашины» Л. Мамфорда – одна из самых известных, описывающая такое подчинение. Господство технических систем над человеком весьма разнообразно, проявляется во многих областях жизни. Скажем, архитектор Ле Корбюзье: «…редукционист, сводящий сложную систему к простому набору отдельных элементов, выбранных как значимые для решения данной проблемы» [151, с. 93], жизнь человека у него подчиняется схемам рационального обустройства жилища, рационального строительства.
Однако в последние сто лет представления о сути и возможностях «мегамашин» чрезвычайно быстро меняются. Заря философии техники совпала с оптимистическими представлениями о возможностях переустройства общества на основе рациональных принципов. Марксизм, анархизм, разнообразные формы национализма (хотя и не все), либерализм и т. п. Становление СССР можно рассматривать как попытку создания «технократической утопии русского марксизма» [75].
Но в XX веке «все было попробовано», и все рушилось с поразительной быстротой. Если Ликург определил общественное устройство Спарты на сотни и сотни лет, то ни тысячелетний Рейх, ни «счастье для десяти тысяч поколений» не состоялись. При поразительной мощи, которую демонстрировали мегамашины, они практически не могли реагировать на качественно новые вызовы. СССР, возникший в пламени Первой мировой, смог продемонстрировать великолепную живучесть во Вторую мировую, но «холодная» оказалась для него фатальной. Маоистский Китай переродился за жизнь одного поколения.
В 1920-е годы возникает технократизм как общественно-политическое течение с идеей господства над обществом не привычного государства (оно слишком ассоциировалось с политическими партиями, аппаратом подавления и т. п.), но людей, непосредственно обслуживающих те или иные отрасли. Концепции Т. Веблена («Инженер и ценовая система») и Э. Марсьера сводились к броским формулам «министром здравоохранения должен быть лучший врач» или же к расчетам «техната» (достижение изобилия общества, построенное на расчете его энергетических потребностей). Но эта попытка отказаться от политики, заменив ее едва ли не линейными уравнениями, заменить живое управление государством простейшими автоматизированными системами по сути нежизнеспособная редукция. Чистым технократам не удалось взять власть, а если бы и удалось, то после решения текущих проблем как они бы смогли осмыслить качественно новые вызовы?
Классическая бюрократия как техноструктура обеспечивает лишь примитивную рефлексию. Попытки устранить это ограничение также не прекращаются, и технократия воспроизводится на каждом витке научно-технической революции. Наиболее заметным примером выступает концепция общества, в рамках которой учет и контроль должны брать на себя компьютеры: например, И. Масуда в работе «Информационное общество как постиндустриальное общество» предусматривает постепенную компьютеризацию Японии, которая в итоге должна решить проблемы личности, ведь достигается свобода самореализации. Но проблемы экономики, общества, отдельной личности не были устранены, хотя Япония уже полстолетия компьютеризуется быстрее многих других стран. Прошло тридцать лет после публикации книги И. Масуды, но даже когда пройдет пятьдесят, компьютеры не решат все проблемы людей.
Потому технократы, под какими бы идеологическими личинами они ни выступали, оказывались в таком же тупике, что и антропоцентристы, с той только разницей, что техника обладала меньшей автономностью, чем они рассчитывали, оказывалась куда более близорука, лишена целеполагания. Качественная недостаточность техники (на фоне самого бурного ее развития) была очевидна. «Несоответствием целевой и ценностных форм рациональности определяется современная технологическая эпоха» [249, с. 42], иначе говоря, локальные требования техники, ее локальные цели, снова и снова заставляли общество поступать себе во вред, но целостное понимание задач развития (основанное на ценностях) оказывалось недостижимым. Ситуация сохранялась да начала компьютерной революции, которая бы предусматривала своей целью конструирование сознающего компьютера.
Например, Ф. Г. Юнгер, пытаясь выйти из порочного круга инструментального определения, объявляет технику самоцелью, самодостаточным началом: «Целесообразность всегда и везде относится только к средствам, но не к достигаемой цели. Лишь в том случае, когда достигнутая цель становится средством для достижения новой цели, она в своем новом качестве средства становится целесообразной. Иными словами это отношение можно выделить так: в сфере техники существует лишь техническая целесообразность» [278, с. 121]. Подобная попытка попросту объявить средство единственной целью техники требует либо резко сужать сферу технического (фактически до предметно-орудийной деятельности), либо объявлять потребности человека целиком техническими (а это заведомая ошибка).
Г. Маркузе прямо указывал на переворот, совершенный в отношениях человека и инструмента: «Непрерывная динамика технического прогресса проникнута теперь политическим содержанием, а Логос техники превратился в Логос непрекращающегося рабства. Освобождающая сила технологии – инструментализация вещей – обращается в оковы для освобождения, в инструментализацию человека» [141]. Но опять-таки Г. Маркузе требовал освобождения индивида, техника не в состоянии «освоить» категории любви, надежды, ненависти и т. п. Подчиняясь лишь машине общества, человек и становится «одномерным».
Однако попытки расширить представление о технике (углубив тем самым ее смысл) никогда не прекращались и принимали порой странные формы. Й. Хейзинга в предисловии к своей книге «Homo ludens» указывает, что его определение «игровой элемент культуры» несколько раз пытались исправить на «игровой элемент в культуре», и ему приходилось доказывать, что игра старше культуры, и это более широкое понятие, ведь животные играли еще до появления человека [248, с. 10]. То есть ставится вопрос, что некая практика, характерная для человека и отождествляемая преимущественно с ним, может быть старше человечества. Аналогично с техникой: животные строили плотины и использовали палки еще до появления человека, и даже если оспаривать техническую сущность гнезд и ульев, то невозможно не признать, что человек эволюционировал одновременно с техникой, и род людской никак не старше тех примитивных рубил, которыми пользовались австралопитеки.
Определение сущности технического, которое бы не сводилось к человеку, стало актуальной проблемой технократизма. Она решалась различными путями.
В рамках марксисткой традиции естественным было рассмотрение качества техники как особой формы движения или организации материи – и если человеческое общество качественно отлично от простой суммы индивидов, то техника в целом должна отличаться от суммы инструментов. Например, В. П. Каширин сделал вывод, что «Техника – это прогрессирующая подсистема социальной формы материи, которая исторически сложилась для целесообразного изменения вещества, энергии и информации, в которой способ связи компонентов (структура) определяется технологическими функциями» [97, с. 148–149].
