Эта способность техники выступать и как способ, и как объект достаточно давно известна. Даже принято различать материально-производственную и техническую деятельность. Материально-производственная деятельность – это производство материальных благ. С этой точки зрения техника – неотъемлемая сторона производительных сил общества [140, с. 192, с. 353–354, с. 381, с. 386]. Материальное производство характеризуется своим объектом и формами организации. Объектом материального производства является предмет труда, а одной из его форм – производственное предприятие. В этом случае техника выступает способом получения разнообразнейшей продукции. Когда речь идет о технике как о совокупности объектов, не служащих человеку но обладающих собственным бытием, есть смысл говорить о техническом познании и знании. В совокупности техническое познание и техническая практика составляют техническую деятельность, когда человек обслуживает технику, а не наоборот.
Философы в последние годы указывают на двойственный характер техники. Например, А.А. Воронин разделил собранные им определения техники на онтологические и антропоцентрические [39, с. 34–72]. Однако наиболее «простым», хотя и очевидно «паллиативным» способом решения указанного противоречия остается использование многокритериального подхода. Так А. Д. Дубовик предлагает ретроспективно оценивать развитие техники по следующей матрице:
«1) отношение к природе, характер взаимодействия человека и природы; 2) техника как определенный уровень исторически достигнутых знаний; 3) степень сложности техники как совокупности артефактов, направленных на удовлетворение различных материальных и духовных потребностей человека; 4) техника как совокупность операций (навыков, умений), реализуемых в определенных технологиях; 5) „общество-человек) или „социокультурное содержание эпохи“, т. е. социокультурные традиции общества, проявляющиеся в характере социального заказа на проектируемый объект» [70]. И как из этого списка определить, какие критерии в какую историческую эпоху считать первичными, определяющими, как сохранить целостное понимание техники?
β. Вторая методологическая сложность в определении понятия техники – то, насколько широко можно толковать это понятие.
Инструментальное, утилитарное понимание техники, сведение ее к предметно-орудийной деятельности предельно узко, однако наиболее зримо.
Если понимать технику как создаваемые человеком системы – будь то жилой дом, симфонический оркестр, армия, – то неизбежно возникает второе значение, второй смысл, который вкладывают в них пользователи. Например, медицина. С одной стороны, это специфическая отрасль знаний, вполне определенная. С другой стороны, медицина невозможна без техники. И дело не только в скальпелях или рентгеновских аппаратах. Дело в общем подходе, в технологичности (как алгоритмизированности) врачебных процедур. Будь то европейская или традиционная китайская медицина, присутствуют набор диагнозов, критерии оценивания, возможные манипуляции и т. п. Уже в 1906 г. Эдуард фон Майер попытался рассмотреть технику в самом широком смысле [54, с. 30], считая ее явлением, пронизывающим всю человеческую культуру, а каждого человека видел техником2.
Двойственное восприятие техники обсуждали неоднократно. Но здесь опять-таки необходимо различать способы преодоления узости предметно-орудийного подхода, которые используют мыслители. Например, в марксистской традиции технику трактуют расширительно благодаря социально-политическим последствиям прогресса. Требуют «говорить о „феномене техники“ т. е. о явлении, в значительной мере… ответственном за существенные изменения в человеческой жизни в плане социальном, биологическом, психологическом, гносеологическом?» [210, с. 85.]. Марксизм, однако же, столкнулся со своим собственными сложностями осмысления мира, и не зря М. Бубер рассматривает учение Маркса как антропологическую редукцию гегельянства: «Это значит, что он не думал дать новую картину мира, да и нужды в ней не было… Не новую модель мира, а новую модель общества, а точнее, модель нового пути, на котором человеческое общество достигнет совершенства, – вот что хотел дать Маркс человеку своей эпохи. На месте гегелевской идеи, или мирового разума, воцаряются человеческие производственные отношения, изменение которых вызывает изменение общества» [26, с. 180]. Можно учесть определенное предубеждение М. Бубера, как религиозного философа, по отношению к марксизму. Однако существует общая проблема вульгаризации марксизма, сведения его лишь к классовым противоречиям, социальной революции и т. п., что подразумевает превращение техники исключительно в инструмент на службе нового общества.
Попытки истолковать технически всю культуру человечества, просто объявив социум своего рода машиной, достаточно быстро сталкиваются с трудностями. Показательно отделение Г. Ф. Юнгером технических организаций от всех остальных: «Мы сможем исследовать средства, которые использует в этой борьбе техника, после того как познакомимся с ее отношением к другим организациям. Мы видим, как она подчиняет себе всю экономическую логику. Точно так же она поступает и с правовой организацией. Техника изменяет ее цель и сущность. Техник неизбежно отстаивает естественное право и выступает как противник исторической школы, так как техническое мышление может сочетаться только с естественноправовыми представлениями. Но и тут Техник старается подчинить логику естественного права технической логике, для этого он подменяет правовую норму технической нормой и, отвергая в ней качество специфически юридическое, изменяет как дальнейшее развитие права (lex ferenda), так и действующее право (lex lata), приводя их в соответствие с тем пониманием нормы, которое свойственно технике. Он механически уничтожает жизненную силу права, отменяя судейское убеждение (opinio necessitatis), дерогирующую силу обычного права, уходящую своими корнями в почву народной жизни» [278, с. 136–137].
Приведен обширный отрывок, но он показывает, что и судопроизводство, и государство оцениваются Г.Ф. Юнгером как вполне технические системы, которые раньше существовали по обычаю, силой вещей, скорее органически, чем механически, а теперь рационализируются, описываются понятными алгоритмами – и оттого теряют свои специфические качества. Но тут возникает важный вопрос: отчего система судопроизводства раньше не могла считаться технической? Ведь вопрос не в использовании компьютеров или отпечатков пальцев. Если взять в качестве образца римское право или же средневековый «Молот ведьм» – отчего юридические системы, построенные на их основе, не могут быть названы техническими? Может последовать возражение, что «Молот ведьм» построен на иррациональных допущениях, а шире – нет полного представления о сути используемых процессов. Однако технический процесс изготовления дамасских клинков в Средневековье не опирался на знание диаграммы «железо – углерод», на представление о легирующих добавках и т. п. Он опирался на обычай, примитивные представления об эксперименте, и потому крайне медленно совершенствовался. При желании его так же уверенно можно объявить основанным на «жизненной силе» кузнечных обычаев.
Если брать за основу первое значение техники – как «техне», умения, – то практически все человеческие навыки, системы норм и правил, ритуалы в той или иной степени можно принять в качестве технических: наложение краски на холст, техника игры на скрипке, подачи мяча, предоставления аргументов в суде и т. п. Сразу видно, что чисто герменевтических доводов – упоминания техники, технологичности в контексте тех или иных дисциплин – можно подобрать очень много.
Однако не только техника обладает этим свойством – быть обнаруженной во множестве, казалось бы, впрямую не относящихся к ней дисциплин. Если взять такое явление как игра, то И. Хейзинга рассмотрел всю человеческую культуру как частный случай игры [248], и проявления игры обнаружил как в судопроизводстве, так и в войне. Более того, животные и птицы любят игры не меньше людей, что ставит вопрос об универсальном, не антропоцентрическом характере игры.
