Артемия говорит мягко и вкрадчиво, она не обвиняет, не критикует, но и не утешает. Диана чувствует, как в разуме растекается, всё ширясь, злость, теперь и на Артемию, которая ставит её слова под сомнения.
— Это же ясно как дважды два, — Диана сбрасывает руку с плеча, — Ева сделала это из-за меня и ради меня.
— Ты можешь думать всё, что тебе угодно, ойнона, — голос становится немного жёстче, — но это не изменит того, что она сделала.
Слова не говорят ни о чём, Диана даже не уверена, точно ли их расслышала. Важно лишь то, что она продолжает злиться, словно так долго копившееся напряжение, как кипящая вода, поднялось до того уровня, когда его не остановить.
— Вот же глупая девочка! Чудо решила сотворить! — Диана не осознаёт, как переходит на крик. — Она кто — ведьма, Хозяйка, шабнак? И зачем ей был этот Собор? Там сейчас Инквизитесса заседает, никакой души не нужно!
Как перестаёт стоять напротив Артемии и начинает мерить шагами комнату, выкрикивая пустые обвинения никому, Диана тоже не замечает.
— И зачем ей это? Мне это зачем? Зачем мне её жертва, когда я хочу победить смерть? Чем мне поможет…
Диана осекается на половине предложения; несказанное, наболевшее ещё клокочет в ней, но она останавливается, понимая, что делает. Сколько она вот так кричала, ходила по комнате, размахивала — наверняка ведь размахивала — руками? Сколько своего времени, времени Артемии, их общего, в конце концов, она на это потратила? И Артемия стоит и смотрит, значит, видит, как столичная учёная, бакалавра Данковская, борица со смертью, закатила истерику, потому что кто-то всё-таки умерла. Ей необходимо исчезнуть, отмотать время назад, хотя бы просто уйти. Но вместо этого она так и стоит посреди комнаты, чувствуя, как лицо заливается краской.
— Так значит, ты злишься на Еву? — Артемия наблюдает, скрестив руки на груди, и Диана слишком зациклена на собственных эмоциях, чтобы понять, защитная это поза, пренебрежительная или какая-то ещё.
— Да, чёрт возьми! — вскидывается Диана, едва ли понимая, что отвечает.
Она отворачивается, ей почему-то обидно и очень стыдно. Чтобы скрыть лицо, сделать вид, что успокоилась, может быть, дать Артемии повод уйти, она пытается складывать бумаги, разбросанные по столу. Руки дрожат, и листки разлетаются даже дальше, чем лежали до этого. Диана боится только одного — всё-таки заплакать от злости и бессилия. Она не сразу замечает, как Артемия поднимает бумаги с пола и мягко забирает у неё из рук неровную стопку. Положив всё на стол, она аккуратно обнимает Диану за плечи.
Диане не нужны — или она думает, что не нужны — эти объятия. Но она стоит, не предпринимая попыток вырваться, и говорит себе, что у неё просто нет сил. А потом опускает голову на плечо Артемии и несмело обвивает её талию руками, признавая, что так всё же спокойнее.
Ей на удивление лучше, хотя не было утешения, не было хотя бы попытки говорить с ней мягко. Ей лучше, чем даже вчера или позавчера, потому что дело не в смерти Евы, она — лишь спущенный курок, привёдший Диану к этому взрыву. Она благодарна Артемии, но ей всё так же стыдно за истерику, и она всё так же, пусть и немного, обижена на неё. Из всех эмоций ей удаётся составить только одну фразу:
— Прости за эту сцену.
И Диана, разорвав объятия, отходит на шаг. Артемия выглядит более обескураженной, чем Диана когда-либо её видела, словно ей тоже неловко и стыдно, хотя не за что.
— У людинь такое бывает, — отвечает она, как-то неуверенно, будто не успевает подобрать слова получше.
Этому можно возразить. Рассказать о сверхчеловеке, о каких-то теориях, которые в Танатике разрабатывали как побочные. Или заметить, что прозвучало слишком язвительно, но Диана не способна на ещё один раунд спора, так что она просто кивает и отводит взгляд.
— Что ж, ойнона, — говорит Артемия, и её голос удивительно быстро возвращается к рабочей холодности, — кажется, теперь ты в состоянии воспринимать информацию. У нас есть панацея.
Диана ошарашена сразу двумя вещами: Артемия действительно создала панацею, хотя это казалось невозможным, и она терпеливо ждала, пока Диана накричится, прежде чем сообщить новость, важнее которой не может быть ничего. Второе оказывается большим шоком. Стыд за то, чем она занимается вместо дела, накатывает с новой силой.
— Пока у меня был всего один экземпляр, но он сработал. Я получу больше. Со временем.
— Но как?
— Скажем так, существование гибрида быка и человека возможнее, чем мне казалось. Большего я сообщить не могу.
Диана понимает и не пытается выспросить подробности. У каждой свои секреты, и секреты Артемии могут оказаться такими, что она не сможет в них поверить.
— Я рада за тебя, ты проделала хорошую работу, — Диана действительно рада. И за Артемию, и за то, что теперь у них есть ещё одно средство борьбы с болезнью. Вот только она теперь гораздо ближе к исполнению своей цели, чем Диана. К чему это приведёт, особенно, когда инквизитесса уже в городе?
— Не без твоей помощи.
Сказать больше нечего. Артемия тоже как будто не так уверена, как обычно. Она мнётся, остановившись между рабочими вопросами и привычной близостью. Диана не торопится переходить от одного к другому и ложится на кровать, уставившись в потолок. Ей нужно немного времени, и она бессмысленно пробегает глазами по комнате, отмечая растрескавшуюся краску на потолке, нелепую форму светильников и геометричный узор на множестве ширм. Артемия то ли снова терпеливо ждёт, то ли сама нуждается в паузе. Наконец, оказавшись ближе к Диане, чем та предполагает, она уже с прежней мягкостью говорит:
— Если нужно, я уйду.
— Нет, не нужно, — Диана не врёт. Меньше всего она сейчас желает остаться одна после всего, что случилось. Она садится, с удивлением обнаруживая, что Артемия стоит прямо перед ней.
Нежнее чем раньше, она приподнимает лицо Дианы за подбородок и мягко касается её губ своими. От того, как ласково и бережно она это делает, у Дианы перехватывает дыхание.
— Ты хочешь этого, ойнона?
Диана хочет отвлечься от событий этого дня, хочет вернуться в её собственный остров спокойствия, хочет прикосновений и ласк Артемии. А в трауре всё равно нет никакого смысла, если они сами могут умереть хоть завтра. Ева бы поняла.
— Да, — хрипло отвечает она и сама тянется с поцелуем.
========== Акт Первый. Сцена Четвёртая ==========
Первое, что Диана замечает, проснувшись — Артемия всё ещё лежит рядом, хоть и не спит. Она улыбается, глядя на Диану, и ей приятно и неловко от её взгляда. Они какое-то время молча лежат, словно растягивая вчерашний вечер на несколько минут спокойного утра. Но дела не ждут, и Артемия садится первой, свешивая ноги с кровати.
— Доброе утро. Нам нужно идти.
— Доброе, — Диана вздыхает и нехотя садится на кровати.
Они встают и, двигаясь медленно-сонно, разбирают вещи, перемешанные на полу. Диана замечает, что Артемия смотрит на неё почти неотрывно, и это кажется странным и неуместным, хотя сама Диана часто также не отводит от неё взгляда. Артемия молчит, но с каждым действием как будто вступает в диалог с Дианой: подаёт ей вещи, помогает застегнуть бюстгальтер, пройдясь кончиками пальцев по спине, поправляет воротник, дотрагиваясь до шеи. От каждого прикосновения по телу разливается тепло, но Диана не знает, как ответить, чтобы не выдать себя и свои чувства, потому что именно сейчас она сильнее всего уверена в своей влюблённости. Диана думает, как сложилось бы всё это, будь они в других обстоятельствах.
Это могла бы быть спальня квартиры, где они жили вместе. Утром, смеясь, разбирали бы разбросанную одежду, готовили вместе завтрак. И шли бы не на улицы, наполненные смертью и болью, а на привычную столичную мостовую. Часть пути они проходили бы вместе. Может, даже держались бы за руки, и на очередном перекрёстке расходились после короткого поцелуя. Диана — в лабораторию, Артемия — может быть, в университет, или ещё куда-нибудь. Они бы расставались без страха потери, и приходили вечером к себе домой, а не в особняк мёртвой уже девушки, который не принадлежит никому из них. Они бы обсуждали прошедший день, не утаивая ничего, потому что не были бы соперницами, не считали умерших, а делились бы новостями. Они могли бы любить подруга подругу, не наскоро по вечерам, не зная, что приготовит утро, а размеренно и постоянно, независимо от того, рядом они или нет. Если бы не эта болезнь, не этот город, не их положение соревнующихся спасительниц, всё могло бы быть иначе.
