Она освобождается поздно, полевая кухня в сквере уже закрыта. Диана едва переставляет ноги, несколько раз останавливается, переждать головокружение, сухой спазм тошноты, резкую боль в желудке. «Завтра утром, — говорит себе Диана. — Завтра утром выйду раньше и зайду в сквер».

========== Акт Второй. Сцена Третья ==========

Проснувшись утром, Диана понимает, что проспала. Впервые за долгое время, она не проснулась в нужный момент, не смогла спрогнозировать время сна, и теперь опаздывает. К Артемии, к своим обязанностям, а ещё есть Рубин, который не упустит возможности указать ей на ошибку. И надо бы встать, быстро собираться и бежать к Машине, чтобы только не ухудшать своё положение с каждой минутой потерянного времени. Но сил нет, а живот при попытке двинуться сводит такой болью, что несколько минут Диана просто лежит, подтянув колени к груди и пытаясь дышать ровно. Когда боль, наконец, утихает, Диана медленно садится, потом встаёт, рискуя попасть под власть головокружения или обморока. Одеваться сложно как никогда: путаются пуговицы и петли, выворачиваются в обратную сторону рукава. Диана торопится, злится, раздражается и, в итоге, меняет рубашку на другую, потому что две пуговицы не выдерживают, отрываются и укатываются куда-то под кровать. Диана смахивает неожиданную злую слезу со щеки и выходит. Идти быстро снова не получается и, даже если бы хватало сил, не получилось бы — стоит чуть ускорить шаг, и обязательно возвращается боль, тошнота и головокружение. Она даже не набирает привычную бутылку с водой, необходимую для наполнения пустого желудка. Для выживания.

Диана приходит невообразимо поздно, Артемия, взволнованная, работает на своём месте вместо выхода в город с панацеей, Рубин сверлит неодобрительным взглядом. Диана останавливается у стены, опустив голову, перебарывает стыд, пытается устоять на ногах.

— Ойнона, ты в порядке? — обвинения в голосе нет, но от этого только хуже. — Я уже собиралась кого-нибудь отправить на твои поиски.

— Да, извини, я… — Диана мнётся, не в силах выговорить постыдную, обличающую правду, — проспала.

— Ничего, — Артемия на неё не смотрит, уже собирается идти, — вставай к дистиллятору.

Диана, не поднимая взгляда, идёт на рабочее место, Артемия уходит.

— Что, Столица, — насмешливо, неприязненно спрашивает Рубин, — не привыкла много работать?

Диана закипает с полуслова, злится, остервенело режет несчастную твирь так, что сок брызжет на лицо и одежду, но, подобрать слова для достойного ответа не может — мысли разбегаются, растекаются и путаются. И она молчит, думая: «Да что он знает об усталости? Что он знает о двенадцатидневном аду, что я пережила? Что он знает о работе в Столице, когда ты на грани законного, когда нужно больше, больше и больше, чтобы только оправдать себя, выбить право заниматься тем, чем хочется?» Если смотреть правде в глаза, Рубин тоже обо всём этом знает, так или иначе, но на это осознание у Дианы нет ни сил, ни концентрации.

Работа идёт из рук вон плохо, Диана постоянно забывает поменять бутыль вовремя и экстракт расплёскивается на стол, тряпка засыхает и пристаёт к трубе, травы рассыпаются, нож не слушается, и от порезов спасают только перчатки. Хорошо только, что Рубин в её сторону не смотрит и потому не имеет повода для придирок. И что Артемии здесь нет, и Диана, раз за разом, ошибается не при ней. Приходит и уходит Лара, уставшая, но почему-то очень довольная.

— Заболевших всё меньше! — радостно восклицает она и, не просидев на месте и пяти минут, убегает, вдохновлённая близкой победой.

Артемия возвращается практически одновременно с беспризорницами, к которым Диана даже успела привыкнуть. И именно в момент наибольшего скопления людей у Дианы темнеет в глазах, она начинает оседать, роняет, в попытке удержаться за стол, полную бутылку настоя, и приходит в себя почти сразу, поддерживаемая Артемией. И даже на секунду хочет провалиться обратно — от стыда и неловкой, неправильной её близости.

— Что с тобой? — тихо спрашивает Артемия, усаживая её на ящик.

— Ты саботировать работу, что ли, решила? — это, конечно, Рубин. — Тоже мне барышня.

— Иди, — зло и громко говорит Артемия, и Диана чувствует себя блаженно-защищённой, — я разберусь.

Он уходит, дети снуют вокруг, пытаясь сделать вид, что в происходящее им абсолютно не интересно.

— Что с тобой, ойнона? — Артемия вглядывается в Диану и вот теперь наверняка видит, какая она бледная, как у неё дрожат руки, как она неглубоко и часто дышит. — Ты заразилась?

— Нет, — признаться в этой правде тоже сложно, даже если можно воспринять её как героическую, — у меня еда закончилась, а в сквер я не успевала.

— Когда?

— Что? — Диана не улавливает сути вопроса.

— Когда ты ела в последний раз?

— Вчера? — неуверенно вопросительно отвечает Диана. — Нет, раньше.

— Ойнона, тебе нужно поесть, — Артемия говорит вкрадчиво, заботливо, встревожено, совсем как когда Диана отказывалась от панацеи. Только сейчас совсем не то же самое: она не хотела умереть, просто никак не находила времени.

— Ладно, я вечером обязательно…

— Никакого «вечером». Сиди здесь.

Диана порывается оспорить просьбу и встать, но Артемия удерживает её за плечо. Она отходит к одной из девочек и что-то тихо и быстро ей говорит. Потом возвращается, внимательно смотрит на Диану так, что она неожиданно начинает оправдываться.

— Это не то же самое… я, правда, просто не успевала, так много всего нужно сделать…

— Ойнона, — Артемия садится на соседний ящик, берёт её за руку, — ты больше сделаешь, если будешь живая, здоровая и сытая. Не надо этого самопожертвования, никому оно пользы не принесёт.

— Ладно, — снова отвечает Диана, чувствуя себя и виноватой, и обиженной, и в то же время неуместно радуясь такому вниманию. Прикосновения, слова, забота — такое далёкое и тёплое снова вернулось к ней.

Артемия сжимает её руку, встаёт, отворачивается, и Диана облегчённо приваливается к стене.

— А вы чего уставились? — беззлобно прикрикивает Артемия на детей. — Работы нет что ли? Кыш отсюда все. А ты останься.

Диана видит, как от толпы отделяется девочка, возможно, та, что обычно главенствует в этой ораве, хотя полной уверенности нет, и Артемия что-то показывает ей у дистиллятора. Девочка кивает, громко без стеснения переспрашивает, показывая пальцем на всё подряд.

— Вот умница, всё поняла, — Артемия кладёт руку на голову девочки. — Смотри, не напортачь.

И девочка занимает её — Дианы — рабочее место. И Диана теперь понимает, насколько глупо и неуместно смотрелась её попытка выделиться, показать себя. С этой работой справится даже ребёнка, и это абсолютно несоизмеримо поведению Дианы.

Другая девочка возвращается с миской и ложкой, Артемия тут же её отсылает к остальным, и отдаёт всё принесённое Диане.

— Ешь. Только медленно и не всё сразу.

Ложка, миска и её содержимое аппетита не вызывают, скорее даже тошноту, но Диана берёт ложку, зачерпывает жидкую серую массу, отправляет её в рот, жуёт, глотает.

— Спасибо, — говорит она тихо, неуверенно.

— Не за что. Сегодня выйдешь раньше, зайдёшь ещё раз в сквер. Вообще, то, что они там готовят едой назвать сложно, но тебе другое и нельзя пока. Завтра принесу тебе что-то из того, что мне начали нести в качестве даров. Или взяток – тут как посмотреть.

Диана кивает, прожёвывая следующую ложку, еда безвкусная и вязкая всё равно кажется самой лучшей, самой живительной. Она ест медленно, как и сказала Артемия, и чувствует себя одновременно уязвлённой и благодарной. Неожиданно наваливается слабость и усталость, словно стоило на минуту остановиться, перевести дух, сесть, как тело, измождённое работой и голодом, запросило причитающийся отдых. После половины миски Диана всё ещё голодная, но она всё-таки оставляет её и снова пытается встать.

— Не надо, — говорит Артемия и подтаскивает к ней ведро с кровью и ящик с бутылками экстракта. — Смешивай здесь, тебе нельзя пока переутомляться.