— Не знаю, — Диана отрешённо качает головой. — У меня тоже ничего получилось.

— Ты потеряла смелость? — Ева проводит тонким белым пальцем по нижней губе Дианы и, словно в доказательство своих слов, показывает ей кровь. — Этого бы не произошло, если бы ты оставалась смелой!

Диана молчит, не зная, что противопоставить этому обвинению. Она была смелой, ввязывалась в самые опасные дела, поднимала город на борьбу с болезнью… а потом что-то испортилось, как поцарапанная иглой патефона пластинка. И теперь вместо смелости получается какая-то неразбериха эмоций.

— Они там всё уничтожат! Всё, над чем так долго трудились другие! Они скоро примут ужасное решение, так же нельзя! — Ева даже кричит как-то едва слышно, слова обрывают короткие всхлипы.

— Прости, Ева, — отвечает Диана, ей больше нечего сказать.

— А я так и не взлетела… — тихо говорит Ева, и рыдания прерывают её.

Диана тянется к ней в порыве обнять и успокоить, но Ева отходит, укоризненно качает головой.

— Нельзя тебе меня касаться. Пока живая. Рано.

Диана понимающе кивает.

— Это всё из-за меня, — Ева успокаивается, но голос теперь совсем безжизненный. — Чуда не вышло, вот ты и не смогла…

— Нет, Ева. Это только моя вина.

Ева ещё какое-то время стоит, глядя на Диану со смесью сочувствия и укора, а потом коротко касается холодными как лёд губами её разгорячённого лба. И также тихо исчезает в темноте коридора.

Диана так и сидит, ощущая холодный отпечаток губ. Но жар снова нарастает и, пока он не стал нестерпимым, она находит на полу ещё две нужные таблетки.

Разум просветляется, и решение возникает быстро. У Дианы, конечно, не получится никакого чуда. Зато всё закончится: не будет осколков Многогранника, суда над ней в Столице, не будет разочарования и жалости в лице Артемии, не будет необходимости встроиться в исторгнувший её мир.

Диана достаёт из кобуры револьвер, неспешно заполняет каморы недостающими патронами, резким жестом закрывает барабан, не задумываясь, взводит курок. Подносит оружие к виску, потом перемещает под подбородок и застывает в нерешительности.

Почему-то оказывается невероятно сложно нажать на крючок, хотя она делала это десятки раз за последние дни. Рука безвольно опускается на колени. Как заворожённая Диана рассматривает блики на полированной поверхности металла, проводит кончиком пальца по зигзагу паза на барабане. Оружие, столько раз спасавшее ей жизнь, холодит руки и отравляет сознание своей непричастностью к происходящему. Когда стреляешь в других, это вроде как не сама убиваешь, а пуля, вылетевшая из ствола. Диана это осознала, когда использовала для убийства нож. Но когда нужно выстрелить в себя, такой отрешённости не происходит, и это ужасно несправедливо. Ведь и затеяно всё ради того, чтобы отрешиться, отречься от мира.

«Ева права, — говорит себе Диана, — я совсем потеряла смелость». Она встаёт, заходится кашлем, проходит по комнате, оценивая, что после неё останется: разбросанные по полу таблетки, деньги, мелкий хлам, бутылки с лекарствами, памятный нож, опрокинутый саквояж; микроскоп, пара книг да личные записи, которые она перестала вести дня четыре назад, на столе. «Надо написать записку», — вспоминает она. Непонятно, зачем, но так ведь обычно делают.

Диана достаёт из стопки чистый листок и задумывается. Вряд ли кому-то действительно будут интересны причины, да и что она может сказать о них. Оставить кому-то последнее послание — кому? Ева уже мертва. Марии, по факту, тоже нет, есть только Алая Хозяйка. Артемия… сердце щемит на этой мысли, но Диана вспоминает их последний вечер и понимает, что ту вину уже не загладит. Написать, что была влюблена в неё — зачем? Возложить ответственность за «неспасение», утвердить в мыслях о её, Дианы, неуравновешенности, вызвать ещё большее отвращение?

Наконец вымученным аккуратным почерком она пишет: «Мне жаль». Это — истинная правда, ей жаль, что она не справилась с задачей, что не смогла выжить, жаль даже, что испачкает кровью красивую комнату особняка. Потом вспоминается что-то важное, не для неё — для других. «Панацея, — дописывает Диана, и это слово абсолютно ничего не значит, — во внутреннем кармане саквояжа и в тумбочке».

Вот так. Теперь правильно. Диана возвращается к исходной точке, на кровать. Записку кладёт на тумбочку. «Ну же, — снова говорит с собой Диана, — давай, выстрели, и всё закончится. Ты же и так умираешь, сократи время мучений». Последняя мысль обжигает не хуже вновь нарастающего жара. Вот в чём дело: она заболела, она умирает, поэтому и нужны таблетки — чтобы оставаться в сознании, успеть, пока болезнь не захватила её разум полностью, не заставила кричать и корчится в муках, покрываясь кровавой коркой. Это становится весомым аргументом.

Чтобы потянуть время, Диана смотрит на карманные часы — полвосьмого, Совет уже идёт, скоро будет принято решение. Может, есть смысл подождать, вдруг они передумают? Но ждать нельзя, после Совета придёт Артемия, она всё поймёт, и не даст ей этого сделать. Может быть, только из злости, из надуманного человеколюбия, из принципа, но не даст. А ещё нужно, чтобы болезнь успела умереть в Диане до её прихода, иначе Артемия заразится.

Диана подносит револьвер к виску. Палец, лежащий на спусковом крючке, напрягается, готовясь сделать последнее осмысленное движение. И тут из самых глубин затуманенного болезнью и желанием умереть сознания поднимаются хорошие воспоминания. Как они целуются с Артемией, как Диана пробегает глазами по чертежам Многогранника, не в силах сдерживать восхищение, как Рубин протягивает ей готовую вакцину, как она едет сюда в предвкушении новых свершений. И дальше в прошлое — успехи Танатики, коллеги, университет и хорошие оценки, первая любовь, успешное поступление, школа, хвалящие учительницы, любящие родительницы…

Все воспоминания оказываются отравлены. Танатика оседает пеплом, покрывая все годы учёбы, лица из прошлого стираются, подменяясь посмертными масками, вакцина не имеет уже смысла, Многогранник вот-вот будет разрушен, Артемия вспоминается только вчерашняя — со смесью страха и разочарования в лице. Диана понимает, что горячие дорожки на щеках — слёзы, она плачет по утраченному и не может остановиться, револьвер снова оказывается на коленях, а рукава пачкаются слезами и кровью.

«Я же всё потеряла», — говорит она уже вслух для уверенности. Берёт револьвер, но жалость к себе неожиданно накрывает такой волной, что рыдания вместе с болезненной лихорадкой сотрясают всё тело. Выстрелить в этом состоянии она просто не может.

Диана падает на подушки, давая себе время проплакаться. Но вместе со слезами из неё словно вытекают жизненные силы, снова нарастает жар и головная боль, Диана едва не захлёбывается очередным приступом кашля. Не в силах встать, она мысленно представляет разбросанные по полу таблетки — нужных там уже не осталось. «Снова не успела, — укоряет она себя. — Расплакалась как последняя дура, записки какие-то писала. Теперь умру так, в муках и боли». Это мысль, вопреки здравому смыслу, оказывается успокаивающей.

Жар растёт с каждой минутой, превращаясь в боль. В полузабытьи Диана вспоминает сколько раз проходила мимо таких же больных, корчащихся в предсмертной агонии, и жалела бутылки морфия, которой могла бы прекратить их страдания. А ведь для неё всё только начинается, и сама она до морфия уже не дотянется. Самое странное, что она всё ещё плачет. От боли или от жалости, или просто по инерции — не знает, но горячие слёзы стекают по вискам на волосы и в уши. Очередной приступ кашля заставляет повернуться на бок, и тогда она замечает, что всё ещё крепко сжимает револьвер. Может быть, выйдет сейчас: без цели и скорби, а просто чтобы не мучиться? Но Диана даже не пытается развернуть к себе дуло, свой шанс уйти быстро она пропустила.

—Ойнона? — вопрос прорывается сквозь боль, жар и попытки дышать без кашля.

Артемия останавливается в нерешительности. Диана легко может представить, как всё это выглядит: рассыпанные, частично раздавленные ботинками таблетки, сама она на кровати с револьвером в сведённой судорогой руке, на щеках слёзы, губы в крови, лицо наверняка опухло от болезни и плача. Такой миг предельной слабости, что хочется отмотать время назад и любой ценой не дать увидеть себя в нём. Но это уже не имеет никакого значения. Бой проигран, она потеряла всё, чем жила. Так какой смысл кому-то показывать несуществующую силу? Артемия приближается, и Диана хочет сказать, чтобы она не подходила, потому что может заразиться, но голос застревает в горле и выходит резким кровавым кашлем.