Артемия нежна, особенно невесомы ее прикосновения к незажившему ещё лицу. От неё пахнет кровью и твирью. Запах дурманит — дело в травах, или в том, что он закрепился за ней, стал её запахом? Диана, как всегда в их встречи, ждёт, даже жаждет, прикосновений рук и губ Артемии, зная, как они вскружат голову на растянувшееся мгновение, а потом убаюкают в тихом спокойствии. Её пугает и этот дурман, и эта жажда. Диана давно не влюблялась, у нее была цель, и она кружила голову, она успокаивала. Она же и двигала вперед, она же поддерживала жизнь. Когда цели не осталось, страшит возможность переложить всё это на случайную человеку, которая её даже не понимает.
Неосознанно Диана то, словно в страхе, прижимается к Артемии крепче и хватается за неё белеющими от напряжения пальцами, то грубеет, как от злости, отталкивает её и сильнее обычного прикусывает кожу. В конце концов, Артемия отстраняет её от себя.
— Мне больно, — говорит она, без обвинений, но как-то удивлённо. — Ты в порядке, ойнона?
Диана молчит, смущённая, раскрасневшаяся, и зябко сводит плечи под тёплыми руками. Конечно, она не в порядке, но как выразить словами все страхи, сомнения, чувства и надежды, терзающие её, Артемии, с которой их не связывает ничего, кроме постели и умирающего города, она не знает.
— Да, —Диана отводит взгляд, хотя ложь и без того очевидна.
Артемия вглядывается в её лицо так долго, что Диана окончательно замерзает, и тянется к ней за теплом. Всё получается как-то само собой, но неправильно. Как будто что-то толкает их врать, скрываться, недоговаривать и не доверять даже в моменты близости. Стоит ненадолго снять маску и перестать быть частью развернувшегося в городе смертельного представления, как роли всё равно находят и сдерживают их.
— Как скажешь, ойнона, —неопределимо вздыхает Артемия и привлекает её к себе.
В Диане разрастается благодарность и обида, смешиваясь с тем сплетением эмоций, что она уже держала в себе. Ураган невыраженных чувств бушует внутри, готовый смести всё на своём пути, если найдет выход. Артемия остаётся прежней, нерушимой, и Диана ненадолго доверяет ей сдержать этот ураган, пока возможно.
========== Акт Первый. Сцена Седьмая ==========
Проснувшись, Диана привычно видит Артемию рядом с собой, на короткий миг она испытывает радость, но всплывают воспоминания о прошедшей ночи, подкреплённые тёмными пятнами — практически синяками — на коже Артемии, и волной поднимается стыд с виной. Диана отводит взгляд, устремляя его в потолок, в надежде, что сейчас Артемия, как обычно, быстро соберётся и уйдёт, и не будет необходимости тянуть неловкое утро.
— Доброе утро, — тихо говорит Артемия и действительно, встав, начинает собирать свою одежду с пола.
— Доброе, — ещё тише отзывается Диана.
Она хочет лежать и быть незаметной, пока не останется одна, но счёт времени скоро пойдёт на часы, и ей приходится тоже подняться.
— Я постараюсь прийти сегодня, но, — Артемия говорит не глядя на неё, и от этого, несмотря на желание незаметности, всё сжимается как от обиды, — не могу пообещать. Сегодня будет тяжелый день.
— Ладно, — безжизненно отвечает Диана, подавив в себе порыв пожелать удачи. Везение одной может значить провал для другой.
Артемия неожиданно разворачивает её к себе и целует, не мягким утренним касанием, а крепко и жадно, впиваясь в губы, словно в последний раз. Прощается или вымещает злость за вчерашнее?
— До встречи, ойнона.
Она уходит, а Диана чувствует себя как будто обманутой. Она хочет знать, что за тяжёлый день ждёт Артемию, куда она направляется, и где её искать, если что-то пойдёт не так. Она хочет объяснить, что гложет её саму, спросить если не совета, то мнения, рассказать, как подпалила край брючины, пока пыталась забрать у Петра чертежи. Обсудить Многогранник и что она о нём узнала.
Здесь полёт надежд обрывается. Диана живо представляет, что может сказать Артемия о Многограннике — что он ужасен, противоестественен, что Каины бездушны, раз создают такое. Наваждение схлынивает. Заговори Артемия о своих делах, не то же ли самое ответит ей Диана? Не скажет ли, какие отвратительные, патриархальные и древние устои царят в Укладе? Не напомнит ли, что она могла бы учиться в Столице, а не разгребать наследие своего отца, состоящее из старых рецептов и кучки полуразумных существ?
Они не говорят о делах, потому что опасно, потому что слишком разные. И потому, возможно, что нет смысла привязываться, если завтра всё закончится.
Диана одевается в спешке, читает утреннюю записку Инквизитессы, на ходу завтракая чёрствым хлебом, и направляется в Собор привычной дорогой. В конце улицы призывно темнеет Многогранник, и Диана невольно любуется его геометричной конструкцией, словно теперь понимает о нём что-то, чего раньше не замечала.
Аглая Лилич в чём-то подтверждает мнение Дианы, а в чём-то полностью ему противоречит. Да, Башня — несомненный шедевр, но это не отменяет его неестественность, нелогичность и возможность угрозы, в том числе как источника начала эпидемии.
У любой идеи, любого замысла и, вероятно, любого чуда, есть некий фундамент, на котором оно строится. Убеждения, цели, мечты, возможности могут стать основой для будущего творения. А у вполне реальной постройки должен быть такой же реальный фундамент, на котором она стоит. Ну а для фундамента тоже нужны чертежи, за ними Инквизитесса и отправляет Диану.
На сей раз она сразу идёт в кабак Андрея, памятуя, что тот собирался забрать брата к себе. Ни того, ни другого на месте не оказывается. Старший всё-таки нарвался со своими подвигами и убийством военных, и его увели на расстрел.
Полководец, как выясняется, затянут в бюрократический круг, и никакой помощи, даже против бунтовщиков, от него ждать не приходится. Не думая, что будет делать с солдатами-мятежниками, Диана отправляется к Станции. Ею движет только необходимость достать чертежи. По возможности, спасти Андрея, как Приближенного, от незаконной казни. Тоже своеобразная победа над смертью.
—А вот и госпожа архитектор пожаловали!
«Неисповедимы пути человеческой глупости», — думает Диана. Надо же было перепутать её с Андреем. Очевидно, кто бы ни отдал приказ о расстреле, о какой-никакой точности описаний он не позаботился.
— Какой я тебе архитектор? — Диана смело вздёргивает подбородок. — Я бакалавра.
Она намеренно подчёркивает последний слог, показывая, что, если бы они интересовались хотя бы полом того, кого нужно арестовать, они бы не попадали в такие ситуации. Впрочем, в неприятной ситуации сейчас скорее Диана, чем военный.
— Да какая разница! Ты вчера наших постреляла? Сегодня мы тебя постреляем.
Последний аргумент имени Блока ожидаемо не срабатывает, Диане предлагают обменять жизнь на панацею. На несколько секунд она даже задумывается, не отдать ли единственный из бутыльков, который носит с собой на всякий случай. Но договориться с совестью не получается, какое же это распределение по необходимости, если она добровольно отдаст лекарство тому, кто угрозами достал себе уже две порции.
— У меня нет панацеи, — легко врёт она.
— Тогда к вагону, руки на затылок и лицом к стене.
Страх за свою жизнь взвивается и опадает как воздушный змей. Словно надеясь дотянуть время до некого чудесного спасения, Диана всё также уверенно просит:
— Не к вагону. Отведите меня в степь, покурить напоследок, — местную степь она, на самом деле, на дух не переносит. Да и не курит уже несколько лет.
Спросить себя, почему именно она сказала такой бред на волоске от смерти, Диана не успевает. Резкая боль в виске и темнота в глазах обрывают поток мыслей.
***
Сознание возвращается постепенно. Диана чувствует холод, сырость от намокшей одежды. С трудом разлепляет глаза, и в них бьёт тусклый солнечный свет. Под пальцами перекатывается что-то влажное. Приходит боль. Снова раскалывается голова, пульсирует одна из старых ран, тянет рёбра. С трудом повернув голову, Диана понимает, что находится на кладбище, а сырое нечто под ней — земля свежевырытой могилы. По коже пробегает озноб. Почти застрелили, но пожалели патронов. Почти закопали, но наверняка оставили работу маленькой Ласке. Она снова почти умерла.
