Алевтина Павловна была мерзкой злобной сукой. Ее мать не общалась с родственниками, в их доме никогда не было гостей. Она сторонилась даже соседей. Сталкиваясь с ними в лифте, она демонстративно отворачивалась к стене и игнорировала все попытки установить с ней контакт. Мать никогда ничего не рассказывала Насте об ее отце. В их доме не было ни одной семейной фотографии. Лишь однажды, роясь в старом комоде, на дне ящика среди посеревших от времени носков и футболок Настя нашла, застрявшую в щели между стенками маленькую черно-белую фотографию, на которой она узнала Алевтину Павловну. На этом фото ее матери было лет шесть, она сидела на коленях у низкорослого остроносого мужчины. Серое трикотажное платье, съехавший на бок дурацкий бант. Ее рука сжимала острую металлическую лопатку, а полный ненависти взгляд смотрел точно в объектив камеры. Мужчина, отвернувшись в сторону разглядывал что-то оставшееся за пределами нижнего правого угла фотографии. Вытянутая майка болталась на тощих плечах, сетчатая бейсболка прикрывала приподнявшийся из-за залысин лоб. На его лице хорошо читались тоска и скука. Он был похож на актера провинциального театра, в тот момент, когда, закончив девятый за неделю утренник в детском саду, он узнает, что надо собираться и ехать еще на один.

Настя решила, что это был ее дед, но за ужином Алевтина Павловна, как и раньше проигнорировала все вопросы об их семье. А на следующий день фотография пропала из комода.

Лишь окончив начальную школу девочка стала подозревать насколько это не нормально. В насколько жутких и странных условиях она растёт и до чего странна и ненормальна ее мать. Смотря на своих одноклассниц и сверстниц, живущих в нормальных семьях и с нормальными родителями, она ждала момента, когда сможет покинуть кирпичные застенки родного дома, и, сменив имя и фамилию, уехать из Тиховодска подальше: за Урал, в тайгу, туда, где никто никогда не будет петь ей песни Юрия Антонова.

Теперь ей было двадцать пять, она работала в отделе сопровождения информационных систем большой производственной компании. Настя так и не поменяла ни имя, ни фамилию и не переехала за Урал, смирившись со своим именем и с песнями корифеев советской попсы, но все так же ненавидела свою мать.

Год назад за несколько недель до смерти Алевтине Павловне исполнилось шестьдесят, но выглядела она на семьдесят. Центнер лишнего веса в виде жира и холестериновых бляшек, который женщина таскала на раздувшихся от варикоза ногах давно превратил ее в хронического гипертоника и привел к первому инсульту. Через месяц после приступа Алевтину Павловну выписали из поликлиники и два санитара доставили ее домой. Настя уже несколько лет не жила с матерью, снимая квартиру в центре города, но теперь вынуждена была вернуться в трехкомнатную «хрущевку» на третьем этаже, где провела детство и юность, чтобы ухаживать за человеком, которого всегда боялась, ненавидела и считала чудовищем.

В результате инсульта у Алевтины Павловны оказалась парализована правая рука, она с трудом передвигалась и доходило до того, что мать будила дочь по ночам, чтобы та перевернула ее с боку на бок. Миниатюрная с ногой детского тридцать пятого размера Настя таскала эту жирную тушу на себе, кормила ее с ложки, обтирала губкой, чтобы во множестве складок не образовывались пролежни. И все это в свободное от работы время. В то время как подруги проводили вечера в барах и клубах, она вынуждена была ухаживать за толстой старой бабкой, которой казалось доставляло удовольствие ходить под себя и издеваться над ней.

Да, именно так – мать издевалась над ней. И в тот день для нее это стало очевидным.

Настя задержалась на работе из-за предновогоднего аврала: организация готовила к выпуску новую версию их флагманского продукта, и все носились по коридорам с выпученными глазами, а руководство беспричинно срывалось на простых исполнителях. Из-за того, что все эти авралы, как и российская зима, наступают неожиданно, она не успела договорится с приходящей сестрой-сиделкой. Когда Настя наконец дозвонилась ей на мобильный, выяснилось, что та уже выехала из города и обратно смогла бы вернуться в лучшем случае через час из-за ежедневных вечерних пробок. Звонок соседке, сморщенной высохшей старушке, которая могла бы проверить все ли нормально с матерью, тоже ничего не дал. Может из-за того, что была глуховата, может по какой-то другой причине, соседка не брала трубку.

Насте было не по себе от осознания того, что мать на два с лишним часа остается без присмотра, но поделать ничего не могла. В конце концов она убедила себя, что ничего страшного не произойдет, ведь Алевтина Павловна практически не вставала, а памперса, поменянного сиделкой перед уходом, хватит до самого утра.

Но только открыв дверь квартиры она поняла – что-то не так. В нос ударила тошнотворная вонь. Обувь в коридоре была раскидана, на ламинате оставлены отпечатки босой ноги. Ее мать лежала посреди комнаты. Ночная сорочка была задрана и измазана бледно-коричневым дерьмом. На полу вокруг себя эта ведьма несколько раз собственными испражнениями написала «СУКА». Содранный с задницы обосранный памперс лежал перед ней. Она сжимала его левой рукой как художник, стоя перед мольбертом сжимает свою палитру.

Осколки от бутылочки с ее любимыми и единственными духами "Poison", которые она купила во время своей первой зарубежной поездки в зоне беспошлинной торговли аэропорта Домодедово разбросаны вокруг. Именно запах растекшихся по полу духов смешиваясь с вонью дерьма рождал тошнотворный смрад, заполнивший квартиру.

– Боже, мама! – закричала она и встала как вкопанная, не зная, что делать в первую очередь.

Старуха приподнялась на парализованном локте и ехидно улыбнулась.

– Тебя долго не было, солнышко, – произнесла она на удивление четко выговаривая слова.

Обычно ее речь было сложно разобрать. В первое время после приступа мать вообще изъяснялась только междометиями и мычанием. Затем с течением времени в издаваемых ей звуках стали проступать согласные, и они начали складываться в слова, а слова в осмысленные предложения.

– Я подумала ты больше не любишь меня и бросила умирать в одиночестве.

– Мама! Зачем ты так говоришь!? Я просто задержалась!

Настя посмотрела на мелкие осколки, оставшиеся от пузырька с духами. На глаза навернулись слезы. Она не так много зарабатывала и не так много тратила на себя чтобы не почувствовать острый укол обиды, и в след за ним осознание, что толстое стекло бутылочки не так-то просто разбить. От падения на ламинат оно бы даже не треснуло.

Она посмотрела на стену и увидела темную подсыхающую кляксу.

– Ты бросила их в стену? – Настя обернулась к матери. – Зачем? Что я тебе такого сделала?

Алевтина Павловна, улыбаясь, продолжала разглядывать дочь.

Увидев эту улыбку, девушка вспомнила, другие точно такие же ухмылки которые непростительно позволила себе забыть. Именно с подобной гримасой невообразимой радости и удовольствия мать таскала ее за волосы в четырнадцать за то, что та задержалась на пять минут с улицы, а в пятнадцать за то, что Анастасию заметили гуляющей с мальчиками.

Ее мамаша всегда улыбалась в ПОДОБНЫЕ моменты. Злоба и издевательства над другими вот что доставляло ей невыразимое удовлетворение.

Смотря на указательный палец ее правой руки со следами подсохшего дерьма, Настя догадалась, – все это время Алевтина Павловна симулировала паралич и мышечную слабость. Она уже давно не была такой больной как в первые дни после приступа.

"Ты больше не проведешь меня" – подумала Настя, сидя на кухне с чашкой кофе, когда услышала, как мать застонала и как обычно слабым умирающим голосом позвала ее на помощь.

Она потом не раз задумывалась, а изменилось ли что-нибудь в ее реакции если бы она знала, что через несколько часов мать умрет и к своему ужасу всякий раз приходила к выводу, что она не стала бы ничего менять. Она бы не встала и не кинулась к ее постели – ни сразу, ни спустя какое-то время. С ее стороны это не было наказание. Она даже не думала об этом. Настя просто хотела, чтобы та сдохла. И больше ничего. Но она даже представить себе не могла, что всё произойдет именно в этот вечер.