Теоретически все больные в Дальдорфе должны были работать, заниматься чем-то – стирать и чинить белье, убирать палаты и территорию, – но фройляйн Унбекант редко в этом участвовала, и никому в голову не приходило ее заставлять. Это означало бы нарушить ее «неприкосновенность». Сестры затруднились бы объяснить почему, но они никогда не пытались принуждать фройляйн Унбекант делать что-то, что она не хотела. Она существовала отдельно от других больных. Она была не такая, как они, и не принимала участия в их нудной рутинной работе. Каждое утро ее соседки с трудом выстраивались в конце палаты и выходили на прогулку. Фройляйн Унбекант никогда не ходила с ними. Только когда врачи настояли, чтобы она гуляла в саду для здоровья, она согласилась, но на своих собственных условиях. Она выжидала, пока остальные вернутся, и только тогда выходила «одна, в сопровождении сестры».
Имеется фотография фройляйн в саду Дальдорфа на втором году ее там пребывания, когда у нее несколько улучшилось настроение и она подружилась с сестрами. Девушка слегка отвернулась от объектива, одна рука придерживает неуклюжий больничный халат, на лице – абсолютная покорность. Лицо могло бы показаться миловидным, не будь оно таким измученным. Профиль мягкий и выразительный, но щеки одутловаты, и волосы стянуты назад, открывая слишком высокий лоб. Сестры слышали, что фройляйн Унбекант выщипывала волосы надо лбом. Они также слышали, что когда в клинике ей удалили семь или восемь зубов – фройляйн Унбекант постоянно страдала зубной болью, – она нисколько не возражала. Одна из сестер утверждала, что один совершенно здоровый передний зуб был удален по собственной просьбе фройляйн Унбекант, желавшей изменить свою внешность. У нее это была навязчивая идея: чтобы ее не нашли, нужна полная анонимность, лучше вообще исчезнуть. Но в конце концов она не выдержала. Вероятно, ей можно будет покинуть когда-нибудь клинику, но не раньше, чем «времена изменятся». А почему? Потому что ее могут убить. Она часто говорила, что боится «газет», «прессы». И вот что сестры в Дальдорфе хорошо запомнили: «Она боялась, что ее узнают и вышлют в советскую Россию».
Фройляйн Унбекант много чего порассказала сестрам за последующие недели и месяцы, убедившись, что они не обманут ее доверия. Она начала просить у них журналы и книги – неважно какие, всё, что у них было, – и проводила время за чтением в маленькой библиотеке Дальдорфа.
Сестры признали в ней неглупую женщину, «любезную, учтивую, благодарившую за всякую мелочь». Она хорошо образована, говорили они, хорошо воспитана, обходительна, опрятна, чистоплотна, очаровательна. «Ее изысканные манеры составляли приятный контраст с недисциплинированностью других больных, – вспоминала одна из сестер. – Она поразила нас своим поведением. По ее осанке, манере говорить можно было заключить, что она из хорошего общества… Она производила впечатление аристократки. Временами она бывала несколько высокомерна…»
Сестры категорически отрицали, что их пациентка невменяема, хотя доктора и писали в истории болезни «симптомы психопатии» и называли ее «несомненно ненормальной». Сестры считали, что доктора ничего не понимают, так как верят фройляйн Унбекант на слово. В этой девушке, говорившей о своей любви к животным и цветам, «не было и следов безумия». Она рассказывала о путешествиях по Скандинавии и всё чаще присоединялась к сестрам во время ночного дежурства, когда ей не удавалось заснуть. Когда заканчивался унылый однообразный ужин и в палате тушили свет, а больные затихали, фройляйн Унбекант вставала с постели и бесшумно скользила по палате. «Какие у вас красивые платья», – говорила она дежурной сестре. А потом она усаживалась, и они беседовали – о погоде, о политике, о докторах, о жирной пище, о книгах, которые она прочла, и о людях, чьи фотографии она видела в газетах. Иногда они даже говорили о прошлом фройляйн Унбекант. Сестры всегда могли предугадать наступление этого момента. На лице ее появлялось страстное и тоскливое выражение, и ее поразительные аквамариновые глаза темнели, когда она произносила: «Сегодня я видела во сне маму».
Сестры в Дальдорфе были решительно склонны согласиться с диагнозом, поставленным в конце второго года пребывания фройляйн Унбекант в клинике: Einfache Seelenstorung («обыкновенное психическое расстройство»). Одна из трезвомыслящих сестер считала, что «у фройляйн Унбекант была склонность к несбыточным мечтам, воздушным замкам: она воображала, что, уйдя из клиники, она купит усадьбу и будет ездить верхом. Ей нравился этот вид спорта».
Иногда ее высказывания были куда более удивительными: «Она много знала о германском императоре и однажды заговорила о кронпринце так, словно лично была с ним знакома».
Было ли так на самом деле? Сестры недоумевали. Их сомнения еще более усилились, когда она назвала себя «работницей» – она, с ее «тонкими, нежными руками», «изнеженными манерами» и «повелительным видом». Они научились уважать ее желания и не удивились, когда за ней приехали русские монархисты. В минуту откровенности она сказала им, что это обязательно произойдет. «Если бы люди знали, кто я, – говорила она, – я бы не находилась здесь».
Никто не знает, что заставило фройляйн Унбекант уступить; почему после почти двух лет в Дальдорфе она неожиданно заявила, что она – младшая дочь императора Николая II. Вследствие ее скандальной известности некоторые не затруднялись делать от ее имени собственные заявления, и вскоре никто не мог проследить точную последовательность событий в Дальдорфе, но все причастные к ним лица согласны в одном: скандал, последовавший за обнаружением подлинной личности фройляйн Унбекант, не был делом ее рук. Она не искала известности, и ее иллюзии, если это были иллюзии, вряд ли могли способствовать ее скорому освобождению из клиники. Это ей должно было быть известно.
Многие впоследствии считали, что сестры могли пресечь всю эту историю в зародыше, если бы они обратились к врачам или к полиции и сообщили о том, что им стало известно. Сестры были на этот счет другого мнения. Им потребовалось много времени, чтобы завоевать доверие неизвестной. Они не желали его утратить как раз тогда, когда она начала раскрываться перед ними.
Поэтому они и старались убедить ее, что страхи ее напрасны. Они говорили ей, что в Берлине она в безопасности, что «особы избранной крови свободно передвигаются по всей стране и ничего с ними не случается», но им так и не удалось убедить ее. «Здесь много русских шпионов, – говорила фройляйн Унбекант. – Клиника – лучшее убежище. Если бы в России не произошла революция, всё было бы по-другому».
Сестры в Дальдорфе никогда не сомневались, что фройляйн Унбекант – русская. И дело было не в ее «восточном» акценте и не в том, что во сне она говорила на разных языках. «Она говорила по-русски как русская, – свидетельствует Эрна Бухольц, бывшая учительница немецкого языка, жившая некогда в России, – а не как выучившая русский иностранка». Сестра Бухольц первой ухаживала за фройляйн Унбекант и впоследствии вспоминала событие, имевшее место уже летом 1920 года:
«Во время ночных дежурств у меня была возможность поговорить с ней, так как она обычно страдала бессонницей… Однажды вечером я рассказала ей, что приехала из России, говорила о соборе Василия Блаженного в Москве и вообще о русских делах. Она кивала и сказала, что знает всё это… Я спросила ее, знает ли она русский. Она отвечала утвердительно, и мы заговорили с ней по-русски. Она говорила без ошибок, полными связными предложениями, без всяких затруднений… У меня сложилось четкое впечатление, что она прекрасно знает русский язык, ситуацию в России и особенно военные проблемы».
Весь остальной персонал мог подтвердить, что фройляйн Унбекант говорила о России уверенно и точно. «Она обнаружила такое основательное знание географии, – говорила одна из сестер, – и такое владение политическими вопросами! Я сразу могла понять, что она из самого высшего общества». И она имела разительное сходство с членами русской царской семьи. По крайней мере, так казалось сестрам, сравнивавшим ее внешность с фотографиями царской семьи в одном из иллюстрированных журналов. Много таких журналов валялось на столах в клинике, некоторые из них еще 1914 года, а в других, более свежих, сообщалось сенсационное известие об убийстве царя и его семьи в Екатеринбурге. Внимание сестер сразу же привлекла фотография четырех царских дочерей. Они внимательно ее рассматривали, обсуждали и, наконец, решили поставить вопрос прямо: они показали журнал фройляйн Унбекант.
