Хуссейни показалось, что новоприбывший огляделся, чтобы удостовериться, что находится в нужном месте, и увидел, что он опускает что-то на своё лицо... подшлемник. Быстрым и лёгким шагом незнакомец приблизился к автомобилю, открыл дверцу и забрался внутрь.

— Салям алейкум, Абу Гадж, — сказал он, усаживаясь. — Я — номер один из группы два и принёс тебе привет от Абу Ахмида. Извини, что замаскировался до неузнаваемости, но это — необходимая мера предосторожности, которой нам приказано придерживаться. Только Абу Ахмад видел нас в лицо и в состоянии узнать нас.

Именно ему принадлежал металлический голос, который говорил по телефону. Хуссейни рассмотрел его: у незнакомца была манера поведения, голос и осанка молодого человека, возможно, немногим старше двадцати пяти лет, крепкое телосложение, длинные и сильные руки. Он обратил внимание на его движения, когда тот подходил к автомобилю и открывал дверцу: непринуждённые, плавные, уверенные, но осмотрительные, — и на взгляд, который поблескивал в тени подшлемника, казавшийся безразличным, но, напротив, сосредоточенный на слежении за окружающей его средой. Этот мужчина явно был военной машиной, необычайно надёжной и точной.

— Я имею честь, — продолжил он, — действовать под руководством великого Абу Гаджа. Твои подвиги всё ещё служат предметом восхищения во всех странах ислама, и ты являешься образцом для подражания для любого воина джихада.

Хуссейни не спешил с ответом, а ожидал, что пришелец скажет дальше.

— Наша операция близка к завершению. Три осла, купленные на рынке Самарканда, должны прибыть к месту назначения. Один из них находился в автоцистерне, которая ехала впереди тебя на автостраде, помнишь?

— Помню, — подтвердил Хуссейни.

— Послушай меня, Абу Гадж, — с жаром продолжил собеседник, — группа один будет в месте назначения через двое суток, группа три — через трое суток, группа два... уже на позиции. Три осла могут быть осёдланы в любой момент.

Хуссейни подумал, что его страхи становятся всё более обоснованными: «оседлать ослов» было, по-видимому, закодированным выражением для обозначения сборки взрывных устройств, и использование этого языка также и в столь секретном разговоре явно было предписано страхом перед подслушиванием. Или же являлось следствием стиля цветистого восточного языка...

— Абу Ахмид приказал передать тебе, что ты должен послать сообщение через двадцать четыре часа после того, как последний осёл будет загнан в своё стойло.

«Общим счётом четверо суток», — сверкнуло в мозгу у Хуссейни. Скорость изменения ситуации возрастала с неумолимой быстротой. Мания величия Абу Ахмида достигала своей абсолютной точки. Однако ему всё ещё не удавалось понять, почему старик выбрал именно его и в первую очередь почему Абу Ахмид был так уверен, что он выполнит то, что от него потребуется сделать. Хуссейни опустил стекло и повернулся к молодому человеку, сидевшему подле него.

— Тебе не помешает, если я закурю? — спросил он, опуская ладонь на пачку сигарет.

— Нет, — ответил тот. — Но это губительно, во-первых, для тебя, не говоря уже о том, что вредит окружающим.

Хуссейни покачал головой.

— Невероятно, — протянул он, — ты рассуждаешь как американец.

— Я и должен, — не моргнув глазом отпарировал его собеседник.

Хуссейни откинулся на спинку сиденья, сделал длинную затяжку дыма и выпустил его из окна вместе с облачком пара.

— Что ещё сказал тебе Абу Ахмид?

Молодой человек странным образом не повернулся к нему, а засунул руку во внутренний карман куртки, вытащив конверт.

— Он попросил передать тебе это и спросить, узнаешь ли ты его.

Хуссейни стряхнул с себя странное оцепенение, охватившее его, и протянул руку за конвертом. Это было нечто неожиданное.

Он открыл его: в конверте находились три фотографии, на которых был изображён один и тот же человек в детстве, отрочестве и юности.

Молодой человек продолжал созерцать ночную мглу перед собой. Он ещё раз механически повторил:

— Абу Ахмид спрашивает, узнаешь ли ты его.

Хуссейни продолжал рассматривать фотографии в молчании, вначале ничего не понимая, а потом, как будто его поразило ударом тока, со смятенным выражением и просветлевшими глазами пролепетал:

— Это мог бы быть... но... это невозможно... Мог бы быть... мой сын? Разве не так? Это мой сын?

— Это так, Абу Гадж. Абу Ахмид говорит, что это твой сын.

— Где он? — Хуссейни опустил голову, в то время как слёзы непроизвольно полились по его щекам.

— Мне это неизвестно.

Хуссейни кончиками пальцев ласкал личико ребёнка, которого он столько лет считал погибшим. По приказу Абу Ахмида ему много лет назад принесли маленький гроб с не поддающимися опознанию останками ребёнка, которого разорвало гранатой при обстреле лагеря беженцев. Он был таким, каким его изображали эти фотографии; таким, каким он представлял его каждый раз, когда пытался мечтать, каким он стал бы подростком, юношей, если бы только человеческая жестокость позволила ему вырасти. А Абу Ахмид все эти годы прятал его, держал в тайне, чтобы однажды использовать в качестве заложника... Вот сегодня и настал этот день для того, чтобы вынудить его, Омара-аль-Хуссейни, беспрекословно повиноваться. И вот почему Абу Ахмид был так уверен в том, что его приказы будут исполнены...

Теперь, имея своего сына во власти наиболее циничного и безжалостного человека, которого он когда-либо знал, даже самоубийство не могло стать способом побега... Хуссейни угодил в ловушку.

— Абу Ахмид говорит, что у мальчика всё в порядке и не надо волноваться.

В холодном автомобиле воцарилась гробовая тишина. Некоторое время спустя молодой человек поинтересовался:

— Разве ты не доволен, Абу Гадж? — И его не окрашенные чувствами слова прозвучали так, как будто были произнесены тоном жестокой насмешки.

Хуссейни утёр слёзы тыльной стороной руки и вернул фотографии.

— Абу Ахмид сказал, что ты можешь оставить их у себя, — пояснил молодой человек.

— Мне нет в этом нужды, — хрипло промолвил Хуссейни. — Его лицо навсегда запечатлелось в моей памяти.

Собеседник взял конверт и наконец повернулся к нему. Хуссейни мог теперь на мгновение заглянуть ему прямо в лицо, но встретился только с неподвижным ледяным блеском.

— Возможно, ты растревожился, но, поверь мне, это бесконечно лучше пустоты, ничего. Я скорее всего погибну, но у меня нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестёр. Нет даже друзей... Никто не будет оплакивать меня. Окажется так, как будто я никогда не существовал. Прощай, Абу Гадж.

Молодой человек направился к своему автомобилю, и, когда он уехал, Хуссейни надолго вперился взглядом в оставленные им следы на снегу, как будто они принадлежали какому-то призрачному существу. Затем запустил двигатель и уехал.

Уильям Блейк медленно спустился в подземелье, подождал, пока Сара также ступила на его дно, затем зажёг свет и направился к той точке, в которой он начал разгребать завал, освобождая деревянную панель.

— Здесь сокрыта тайна этой могилы, — объяснил он, повернувшись к Саре. — Но прежде чем я продолжу, ответь на мои вопросы: здесь нас никто не услышит, у Салливэна в ушах только шум генератора и лебёдки.

Сара оперлась спиной о стену и ничего не сказала.

— Ты знаешь, что мы в Израиле, и ничего мне не сказала; ты также знаешь, что Мэддокс занимается не только геологоразведкой полезных ископаемых. С ним этой ночью были двое вооружённых людей в маскировочной форме, когда вы вернулись, и ты следила за ними на своём вездеходе до этого момента.

— То, что я скрывала от тебя до сих пор, делалось для твоего же блага: знание того, где ты находишься, возбудило бы опасное любопытство...

— Тогда я не пошёл бы ложным путём. Я считал, что пребываю в Египте.

— Египет находится на расстоянии всего нескольких миль к востоку...

— Египет, который имею в виду я, располагается на Ниле.

— А узнать то, чем занимается Мэддокс, было бы для тебя ещё опаснее.