Сложность, безусловно, имеет как положительные, так и отрицательные стороны. Она идет рука об руку с непредсказуемостью, неопределенностью, неизвестностью, вместе с тем она идет одновременно рука об руку с эволюцией, расширением возможностей, креативностью. М. Чиксентмихайи [2017] в своей книге «Эволюция личности» писал про эволюционную роль вызова сложности и про наращивание сложности как главный механизм развития личности. Еще раньше, в книге «Поток» [Чиксентмихайи 2011] он, по сути дела, дал объяснение того, зачем нужно развиваться, в чем состоит механизм, обуславливающий необходимость человеческого развития. Оказывается, что решение задач на грани наших возможностей дает ни с чем не сопоставимое переживание потока, оптимальное переживание, как характеризует его Чиксентмихайи, которое представляет собой особую разновидность счастья, которую другими способами получить нельзя. Повторное решение той же задачи уже не даст переживания потока, необходимо усложнить задачу, тогда ее решение принесет чувство потока, но чтобы справиться с более сложной задачей, необходимо усложниться самому. Если альпинист залез на вершину и испытал экстаз, он не испытает его еще раз, вторично покорив эту вершину, нужна уже другая. Получается, что развитие и усложнение являются условиями получения снова и снова уникальных переживаний потока, чувства радости и это дает убедительное объяснение того, какова мотивация вложения усилий в собственное развитие.

Поэтому бегство от сложности, уход от сложности – это путь, который с одной стороны лишает нас переживаний потока, с другой стороны, он увеличивает риск при дальнейшем усложнении пойти вразнос, утратить контроль над собой и психологическую целостность. Эволюция всегда заключается в движении от простого к сложному: более высоко эволюционно продвинутый организм сложнее, чем менее высоко эволюционно продвинутый организм. И здесь большую роль играют вариации, отклонения. Изменчивость в эволюционном процессе играет примерно такую же роль, как и изменчивость в психологическом, социальном развитии. Об этом говорит историко-эволюционная теория А. Г. Асмолова [2007], который показал, что именно через позитивные отклонения в развитии личности происходит развитие общества в целом. Это недетерминированный, самоорганизующийся процесс. Сначала возникает множество индивидуальных вариаций, потом эти вариации подвергаются отбору. Историческая эволюция сходна с биологической эволюцией по Дарвину, причем источником вариативности и изменчивости выступает личность, а социум, любая социальная структура играют консервативную роль, направлены всегда на сохранение статус-кво. И вот этот вариативный фактор в лице индивидуальности борется всегда с консервативным фактором в лице общества, сообщества, социума, и в каких-то случаях полезные флуктуации пробивают себе дорогу, что приводит к изменению целого. Источником любых инноваций является личность. Вариации задают новые потенциальные перспективы развития, а социальная среда может поддерживать инновации либо пресекать их.

Книга Н. Талеба «Антихрупкость» с подзаголовком «Как извлечь выгоду из хаоса» [Талеб 2014] представляет собой развитие его предыдущих идей и раскрывает правильную и неправильную стратегии взаимодействия с окружающим хаосом. Правильную стратегию Талеб называет «антихрупкость» – это то, что позволяет обратить на пользу стрессы, отклонения, трудности, вариации. Талеб, с присущими ему многочисленными повторениями, показывает, что в нашей жизни сталкиваются две стратегии: стратегии «хрупкоделов», пытающихся все предусмотреть, предсказать, детерминировать, контролировать и избегать любых стрессов, всего непредсказуемого, и вторая – стратегия антихрупкости. Критерии различения механизмов антихрупкости и хрупкости, по Талебу, довольно просты:

Хрупкость не любит переменчивости, а также всего другого, что вносит дополнительную сложность в картину мира. Хрупкоделы верят в то, что события имеют причины, которые поддаются познанию и управлению. Антихрупкость примиряется с их отсутствием или непознаваемостью.

По большому счету нам лучше удается делать что-то именно благодаря антихрупкости. «Стремясь к порядку, вы обретете псевдопорядок; мерило порядка и контроля вы получите, только если раскроете объятия для случайности» [там же: 25].

В качестве прототипа этой идеи можно рассматривать введенный Э. Фроммом [1992] конструкт биофилии-некрофилии. Некрофилия, по Фромму, – это, по сути, отказ от всего, что не может быть сведено в какую-то жесткую систему, в порядок. Идеал некрофила – это идеал порядка, а как известно, идеал порядка – это кладбище. Они холодны, держатся на дистанции и привержены закону и порядку. Не живое, а мертвое возбуждает и удовлетворяет. Для некрофила характерна установка на силу. И в конечном итоге всякая сила покоится на власти убивать, сила есть способность превратить человека в труп. Они готовы убивать и умирать за то, что они называют справедливостью. И именно на некрофильных тенденциях в людях основывается влияние и популярность людей типа Гитлера и Сталина. Некрофил движим потребностью превращать органическое в неорганическое, он воспринимает жизнь механически, будто все живые люди являются вещами. И для него существенно обладание, а не бытие. Живое, напротив, не поддается контролю, не поддается управлению. Установка на жизнь биофила функциональна, а не механистична, биофильная этика основана на том, что добро есть все, что служит жизни, а зло есть все, что служит смерти, радость есть добродетель, а печаль есть грех. Живой ребенок всегда является источником тревог и неожиданностей. Если мать требует, чтобы он существовал в очень жестких рамках, которые она ему задает и не проявлял ничего, сверх того, что она от него ожидает и требует, она, говорит Фромм, может задушить его радость жизни, веру в рост и заразить его, в конце концов, собственной некрофильной ориентацией. Не только Фромм, но и целый ряд других авторов подчеркивают, что мертвое является частью нашей жизни, главный вызов которой – борьба с мертвым в самой себе, и что мертвое тождественно линейности, однозначности, предсказуемости. «Если бы я умел предсказывать все то, что случается со мной за день, я ощущал бы себя едва ли не трупом» [Талеб 2014: 106].

По большому счету, оптимальная стратегия, которой может пользоваться человек в жизни – не пытаться все запланировать. Это не значит, что ничего не надо планировать, это значит только, что надо спокойно относиться к своим собственным планам, возможностям, тому, что что-то будет не так. Р. Бах [2008] говорил, что наша жизнь – это то, что начинается, когда наши планы терпят крах. Эта идея для психологии совершенно не новая, уже неоднократно высказывавшаяся. Я хочу только подчеркнуть: попытка сделать жизнь детерминируемой, полностью определенной и предсказуемой означает отрицание чего-то самого важного в ней. Идея о том, что все главное рождается здесь и теперь и в большой степени зависит от нас, что всегда есть варианты и возможности на что-то повлиять, которую давно продвигает, прежде всего, экзистенциальная философия и экзистенциальная психология, оказывается сейчас не чем-то маргинальным и экзотическим на фоне строгой науки, как это было раньше. Напротив, она находит очень серьезную поддержку в методологии современного естествознания и находится в полном соответствии как с современными основополагающими представлениями в области естественных наук, так и с представлениями в плане социальной теории, если то, что делает Талеб, обозначить как социальную теорию и практику (он всегда подчеркивает, что то, что он говорит, апробировано его собственной практикой и для него не существует такой теории, которая оторвана от практики).