Метафора Л. Н. Толстого «все смешалось в доме Облонских» с равной степенью может быть отнесена и к атмосфере, царящей в нашем обществе, и к хаосу научных школ, парадигм, исследовательских программ, видящих и не желающих видеть друг друга различных направлений методологии науки, в том числе методологии психологии.

Но стоит ли по этому поводу впадать в депрессию и, уподобившись рачительной домохозяйке, спешить навести порядок в причудливом здании методологии психологии? Не является ли ситуация хаоса в науке, мы уже не говорим о перманентных кризисах мышления, преадаптацией методологии к порождению иных не общих правил игры, зарождение иных интеллектуальных, ментальных и социокультурных формаций разума? Не становится ли формула критического мышления «я сомневаюсь, следовательно, я существую», если воспользоваться мифопоэтическим языком, оберегом от перевоплощения различных идеалов методологии науки в те или иные идолы? Неслучайно название книги Э. В. Ильенкова «Идолы и идеалы» (1968) звучит более, чем современно.

И как только мы слышим в методологии науки, особенно, в нашей отечественной методологии, вопрос, чьих холопов будете, из какой интеллектуальной волости прибыли – рефлексологии, бихевиоризма, психоанализа, гештальтпсихологии, гуманистической и экзистенциальной психологии, персонологии, позитивной психологии или культурно-исторической психологии – не впадаем ли мы в грех интеллектуальной ксенофобии, и ее неизменного спутника – сектантства, в любых ее формах, разделяющего миры на «своих» и «чужих», верных и неверных, правых и неправых?

При этом мы нередко «дух времени», множественность модерностей, вольно или невольно подменяем очередной модой. Об этой черте познавательной ситуации в методологии социологии с меткой иронией упоминает в своем трактате «Абортивная модернизация» Л. Д. Гудков: «Особой «популярностью» (т. е. входят в дежурный набор ссылок) в настоящее время пользуется А. Гидденс и Н. Смелзер…, П. Бурдье, У. Бек, З. Бауман, М. Кастельс, реже – Г. Беккер, или К. Поланьи и др., легко соединяемые с французским постмодернизмом (Ж. Бодрийяром, Ж. Делезом, М. Фуко) и другими авторами, не имеющими прямого отношения к социологии» [Гудков 2011: 31].

В методологии психологии, исследующей неопределенность, подобной модой уже стало упоминание о переходе от SPOD-мира, устойчивого, предсказуемого, простого и определенного мира, к миру VUCA, нестабильному, неопределенному, сложному и неоднозначному миру, при этом у исследователей, в том числе и у авторов настоящего сборника становится хорошим тоном пренепременно упомянуть в исследованиях И. Пригожина, З. Баумана, М. Кастельса, Н. Бора и других идеологов понимания неопределенной релятивисткой реальности. И это нормальная ситуация. Стоит ли упоминать, что мы всегда стоим на плечах гигантов. Но именно это мешает нам увидеть впечатляющую множественность повседневности.

Аналогичная ситуация складывается порой и в психологии. Она вызывает грусть тогда, когда дежурный список имен выстраивается по имплицитному табелю о рангах, приседаний, как в фильме Георгия Данелия «Кин-дза-дза», перед теми или иными модными «авторитетами». Иными словами, в методологии отечественной психологии иногда так и хочется произнести слова С. Довлатова: «Модерн крепчает» [Довлатов 2010: 223]. Нелепость переноса табеля о рангах, нормах приседаний, лайков, особенно явно проступает, когда методологическая мысль оказывается под властью «рейтингового гипноза», различных индексов цитирования. Сложившаяся ситуация все более ассоциируется с анекдотом советских времен «– Сынок, а кем был Маркс? – Экономистом. – Только-то? А вот наша тетя – главный экономист!». Титул главного методолога в науке – столь же нелеп, как поиск главного блоггера в интернете в период политических обострений, своего рода магистра ливонского или тевтонского ордена.

М. Фуко и Ю. М. Лотман, Л. С. Выготский и К. Левин, М. М. Бахтин и В. Франкл обладали в науке властью авторитета и не стремились эксплуатировать авторитет власти. Властителями умов не назначаются. Ими становятся и живут в том времени, которое М. М. Бахтин называл «большим временем культуры». В методологии может вестись диалог о нравственном императиве, но сама постановка вопроса об интеллектуальном императиве противоречит сути методологии как ремесла и искусства сомнения. Идеал может быть переработан, переосмыслен, но не разрушен до основания, не обнулен. Идеалы переосмысливаются, идолы же – низвергаются.

Поэтому стратегемой при обращении к ремеслу и искусству методологии сомнений может служить неустаревающий афоризм Е. Леца: «Канонизация убивает в моих глазах человека, которого я мог бы считать святым».

Методология как ремесло и искусство сомнения – это неустанная работа по выработке технологий, «мыслительных инструментов» преодоления познавательного эгоцентризма, принимающая порой формы такой культурной патологии, как нарциссизм. Ремесло сомнения начинается не с обнуления «прошлого, которое трактует нас» (Э. Соловьев) и выступает как материал строительства разных мыслительных формаций, а, следуя совету Э. Мандельштама, с «понимающего исполнения». Именно «понимающее исполнение» помогает отличить «границы» от «крайностей».

Методология как ремесло сомнения всегда начинается с проблематизации мыслительных пространств и выход за пределы существующих схематизмов мышления, надсознательных установок, парадигм, дискурсов и мемов. Для того чтобы это увидеть, назовем ряд классических работ, ставших символами ремесла и искусства сомнения, выхода за пределы границ, или же, точнее, работы в межграничном пространстве: Ф. Ницше «По ту сторону добра и зла», З. Фрейд «По ту сторону принципа удовольствия», Б. Скиннер «По ту сторону свободы и достоинства», Дж. Брунер «Психология познания: за пределами информации»… Этот же прием выхода за границы, метаперехода блестяще используется Л. Кэрролом в «Алисе в Зазеркалье» и К. Льюисом в «Хрониках Нарнии». Методолог, владеющий ремеслом сомнения, так или иначе, чтобы по-иному увидеть мир, проваливается в «кроличью нору» или открывает портал в иные миры. При этом он использует ту или иную мысленную технику, приводящую к изменению «масштаба видения» и открытия «неочевидных очевидностей». Наиболее явно эта техника, или интеллектуальный прием, была использована Вольтером в его произведении «Микромегас» и Дж. Свифтом в «Путешествиях Гулливера». Фантастические сюжеты служили культурными орудиями для того, чтобы изменить масштаб видения, увидеть мир другими глазами.

В качестве культурных практик «исполняющего понимания» и преодоления познавательного эгоцентризма, используемых в методологии как ремесле сомнения, мы с достаточной степенью огрубления перечислим следующие: проблематизация, идентификация, деконструкция, децентрация, очуждение, остранение, феноменологическая редукция, обнелепивание, оксюморонизация, абсурдизация и т. п. Мы могли бы назвать эти техники своего рода инструментами парадоксологии, культурными практиками эмерджентности, а в ряде случаев – жесткой методологической хирургией, символом которой является «бритва Оккама».