Левин распространился о высоте норвежских законов, о том, что в Норвегии нет нищенства, которое запрещается законами.

– Ну, это меня уж не так прельщает, – сказал Л.Н. – У вас, как вы говорили мне, совсем не наблюдается в народе религиозного движения, всё держится на законах – значит, на городовом, как последней инстанции насилия. А от городового, я думаю, не может быть ничего хорошего. Нет, не поеду в Норвегию!

Левин согласился, что всё держится на городовом, последней инстанции насилия, но стал отстаивать норвежских городовых как вежливый и прекрасный народ.

– Посмотрите, в каких отношениях наши городовые с детьми! Дети не только не боятся городовых, но очень любят их. Если, например, городовой встретит заблудившегося ребенка, он купит ему конфет, развлечет его. Я сам видел, как городовой вел одного мальчугана в участок, а тот прыгал за ним на одной ноге.

– Нет, поеду к вам! – проговорил опять Толстой.

– А вот я скажу кое-что, после чего едва ли вы, Лев Николаевич, опять захотите поехать, – вмешался Михаил Сергеевич. – Если, например, бежит вор, – обратился он к Левину, – то станет городовой его преследовать и поволочет его в участок?

– Станет, поволочет, – отвечал несколько смущенный, растерявшийся норвежец.

– Ну, что, поедете вы теперь в Норвегию? – опять обратился Сухотин к Л.Н.

– Нет, нет, не поеду!.. Вот вы хвастаетесь всё, а в Шанхае, где населения, пожалуй, будет больше, чем у вас во всей стране, китайская половина города живет прекрасно без всяких городовых, – говорил Левину Л.Н.

В одиннадцать часов гость уехал, очень довольный всеми и благодарный. Л.Н. еще остался в столовой и разговаривал с Михаилом Сергеевичем об ужасной катастрофе на Ходынке во время коронации в 1896 году.

– Я хотел писать на эту тему, она мне очень интересна. Психология этого события такая сложная. Обезумевшая толпа, дети, спасающиеся по головам и по плечам; купец Морозов, выкрикивающий, что он заплатит восемнадцать тысяч за спасение. И почему именно восемнадцать? А главное, эта смена: сначала у всех веселое, праздничное настроение, а потом эта трагедия, эти раздавленные тела… Ужасно!

Все примолкли. Толстой сидел на стуле у одной из стен, запрокинув голову и задумавшись.

– Удивительно, – сказал он через некоторое время, уже вставая, чтобы идти спать, – крестьяне стали как будто точно невежливы со мной. Сегодня, например, три мужика не поклонились мне, я сам поклонился. А раньше всегда кланялись. А вы знаете, Михаил Сергеевич, – уже прощаясь, сказал он, – как говорят, когда тот, с кем поздороваются, не снимает шапки? Нет? Ему говорят: «Не снимай, не снимай шапку, а то вши расползутся!» Это чтобы отомстить, – засмеялся Л.Н. и пошел к себе.

Он уже очень, видимо, устал. Всякие гости все-таки очень утомляют его.

21 февраля

Утром приезжали к Л.Н. старик старовер и молодой крестьянин, по личному делу. В семь часов вечера, со скорым поездом, приехали муж и жена Молоствовы: он – предводитель дворянства Тетюшского уезда Казанской губернии, она – исследовательница русского сектантского движения. Из них каждый говорил с Толстым о своих интересах. Особенно долго говорили о Законе 9 ноября[10]. Л.Н., конечно, является его противником, Молоствов же высказывался как сторонник его.

Затем говорили опять всё о той же Ходынке. Эта последняя тема оказалась особенно благодарной ввиду того, что Молоствова была одной из очевидиц события, находясь близ Царского павильона вместе со своим дядей, генералом Бером, заведовавшим всем празднеством.

К чаю вышел мрачный и, не помню почему, сказал, что на свете жить тяжело.

– Тебе-то почему тяжело? – спросила Софья Андреевна. – Все тебя любят.

– Еще как тяжело-то! – возразил Л.Н. – Отчего же мне не тяжело-то может быть? Оттого, что кушанья хорошие, что ли?

– Да нет, я говорю, что тебя все любят.

– Я думаю, – снова возразил Л.Н., – что всякий думает: проклятый старикашка, говорит одно, а делает другое и живет иначе, пора тебе подохнуть, будет фарисействовать-то! И это совершенно справедливо. Я часто такие письма получаю, и это – мои друзья, кто мне так пишет. Они правы. Я вот каждый день выхожу на улицу: стоят пять оборванных нищих, а я сажусь верхом на лошадь и еду, и за мной кучер!..

Молоствов (очень простой и добрый человек) принялся утешать Л.Н., но перестал, видимо, чувствуя, что тут дело не в утешениях.

Вечером, читая одно из написанных мною писем с более или менее резкими, прямыми выражениями о правительстве, о церковном суеверии и т. п. Л.Н. проговорил:

– Ой-ой-ой! Вам за это плохо может быть. Как вы не боитесь? И матери может быть неприятно.

Я указал, что письмо закрытое.

Л.Н. закончил сегодня составлять общий план всех тридцати книжек из «На каждый день». Я подготовил для него книжку «Соблазн тщеславия», послал много писем и, между прочим, пять денежных пакетов на сумму шестьдесят рублей. Деньги эти посылаются в тюрьмы его единомышленникам. Л.Н. посылает им рублей по пяти в месяц. Теперь посылалось за два месяца шести лицам. Помогает он и родственникам некоторых из них.

Происхождение этих денег таково: они составляют гонорар Толстого за представление его пьес «Власть тьмы» и «Плоды просвещения» в императорских театрах. Первоначально Л.Н. хотел отказаться от этого гонорара, но его предупредили, что в таком случае деньги будут употреблены на усиление и развитие казенного балета. Тогда Толстой решил не отказываться от этих «театральных» денег. Сумма гонорара достигает двух или трех тысяч рублей в год, и все эти деньги идут на помощь лицам, сидящим в тюрьмах, крестьянам-погорельцам и другим нуждающимся.

22 февраля

Утром Л.Н. опять показывал браминское доказательство Пифагоровой теоремы Белинькому и Молоствову. За обедом говорили о подвигах собаки-сыщика Трефа, о которых трубят московские газеты[11], о громком деле Тарновской[12], почему-то о страховых обществах. Л.Н. больше, как и обыкновенно во время таких разговоров, молчал и, только узнав, что страхование жизни возможно лишь до известного возраста, заметил:

– Наш брат, значит, совсем никуда не годится!

– Я сейчас думал, – сказал он, выйдя к чаю, – о том, что всё остается. И мне это так ясно представилось! Это ко всем людям одинаково относится. И всё, что Таня делает, остается, потому что отражается не только на Танечке, но и на Верочке… Ильинишне[13].

Затем рассказал о письме одного учителя:

– Он пишет, что ему мешает духовенство в его деятельности. Я думаю, что дело учителя такое нужное, что его ни на какое другое нельзя променять и что можно учителю успешно работать, несмотря на противодействие духовенства.

Говорил опять о статье для Буланже, что работается ему над ней плохо, а между тем предмет ее важный и требует, чтобы статья была хорошо обработана.

Завели граммофон. Пели Михайлова и Варя Панина, играл на балалайке Трояновский.

– Плясать хочется! – воскликнул Л.Н., слушая гопак в исполнении Трояновского.

Всем нравилось и пение Паниной. Я вспомнил сказанные недавно слова Л.Н. о цыганском пении:

– Это удивительный жанр – цыганский, и далеко не оцененный!

На Паниной остановились дольше других. Романс за романсом очень тонко выводил ее мощный, почти мужской голос, невольно захватывая слушателей. Я сидел в сторонке, в конце стола, и слушал, не вступая в разговоры. Думаю, Л.Н. заметил, что я несколько взволнован пением, или, с его чуткостью, предположил это, потому что он вдруг поднялся, потихоньку подошел ко мне и, дружески улыбаясь, спросил:

– Не раскаиваетесь, что не стали певцом?

Я поглядел ему в глаза и ответил:

– Нет, Лев Николаевич!