При въезде на Охтинский, в том месте, где тянулся высокий, глухой забор ядовито-синего цвета, украшенный рекламой Недрапрома и гигантским лозунгом, гласящим «Невозможное – возможно!», Лена, слегка повернув голову, негромко произнесла:

– Интересно, удастся ли нам увидеть чудо-небоскреб? Сдается мне, неудачное место они выбрали для памятника Мамоне: на набережной, где грунт зыбкий, да еще напротив Смольного.

Наболевшее вырвалось помимо воли. А быть может, разговорилась из страха уснуть за рулем или просто захотелось услышать голос странной пассажирки.

– Да, легенда о Вавилонской башне оживает. Все в этом мире повторяется, даже прежние ошибки, – чуть слышно отозвалась дама.

Лена снова подняла глаза в зеркало.

– Скажите, как можно обокрасть весь русский народ, прибрав к рукам газ и нефть, и гордиться этим как некоей заслугой?! Но этого им мало, они решили взирать на этот народ и на город с его ангелами, куполами и крестами с высоты небес. Говорят, на самой верхотуре писсуар хотят сделать застекленный, чтобы приятное с полезным совмещать, не теряя времени.

– Думаете, построят? Сегодняшняя администрация сорвет свой куш, разбежится по другим должностям или благополучно уйдет на пенсию, а Недрапром останется один на один со своим нелепым проектом.

– Деньги со временем разворуют, да еще кризис обострится. Попытаются экономить, таджиков пригонят, узбеков, те чего-нибудь накосячат, да еще зыбкая почва просядет…

– …и башня превратится в Пизанскую. Законсервируют строительство временно, а получится навечно, – в голосе дамы прозвучала улыбка.

– …остов заржавеет, станет похож на торчащий гнилой зуб на фоне блистательной панорамы…

– …новая администрация, проклиная алчных предшественников, объявит конкурс на тему: как малыми средствами разрушить загаженный недострой, который к этому времени станет посмешищем для горожан и туристов…

– …Недрапром разведет руками. Снова прозвучит легендарная фраза: хотели как лучше, а получилось как всегда.

Проскочив по бугристому, собранному в гармошку асфальту Охтинского моста, повернули на набережную, теперь уже левого берега. Перебивая друг друга, высказывая новые прогнозы для небывалого, знаменитого проекта, вовсе развеселились, расшумелись. Даже Ванечка проснулся, заморгал, заулыбался.

– Ванечка, посмотри, это решетка Летнего сада. Помнишь?

Перед Троицким мостом, не снижая скорости, проскочили один за другим два горбатых мостика, отчего весело ухнуло в груди. Вот и поворот на Дворцовый…

– Вам какое место на Васильевском?

– Восьмая линия, дом 31.

– Знакомый адрес, – Лена оглянулась. – «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»

Даже дрогнуло внутри, будто она была знакома с Мандельштамом, и вдруг ей неосторожно напомнили о нем.

– Да. Везет мне на дома знаменитостей. В детстве я жила на Рубинштейна, 36. Знаете писателя Чулаки? Того самого, который написал «У Пяти углов».

– Кто же не знает Чулаки! «Большой футбол Господень» – так он назвал нашу жизнь.

– А Малевича с его «Черным квадратом» – голым королем. Как точно и смело!

Разговор прервали переливы мобильника. «Ну вот, только разговорились».

– Алло. Мама? Да, на такси… Не волнуйся, женщина за рулем… Уже подъезжаем. Не уговаривай, не вернусь, лучше буду угол снимать!.. Не надо, мама, пожалуйста! Все, пока.

8–9-я линия, по-праздничному освещенная, без единого деревца, с ровной стеной дремлющих домов, безлюдная и притихшая – широким проспектом летит вдаль. В мокром асфальте расплывчато множатся огни фонарей и ярких вывесок.

– Ванечка, поднимайся, вот мы и приехали. Ой, господи. Да-да, здесь остановите. Очень хорошо. Сколько я вам должна?

Лена пожала плечами.

Дама вынула из сумочки пятисотенную купюру.

– Кстати, с праздником вас!

– И вас!

Бесшумно хлопнула дверца. Ушли пассажиры. Скрылись в арке. А Лена, посидев немного, вышла из машины. Захотелось просто так постоять одной в тишине, прислушаться к молчаливым старым стенам, хранившим звуки, ритмы-рифмы шагов и стихов упрямых, так и не ушедших в небытие поэтов. Вдруг они нарушат безмолвие и нашепчут ей что-то важное? Так бы и стояла до рассвета, но нужно ехать, к тому же из соседней подворотни вышли две черные, без четких очертаний, тени неопределенного пола и возраста, волоча за собой множество пакетов, направились в ее сторону. Пора!

4.30

Назад, в Купчино, домой. Мозаичная россыпь реклам, светофоров, фонарей, чувствующих себя в этот предутренний час хозяевами города, о чем-то переговаривается между собой, перемигивается на пустынных перекрестках и площадях. Не уснуть бы за рулем. Пахнет дымом, в груди время от времени перехватывает дыхание и гулко, неритмично бухает – ничего, это просто усталость, это так бывает. Даже родной Васильевский не радует и не цепляет воспоминаниями. Впрочем, вспоминать что-либо нет надобности, все свое она носит с собой, как этот сердечный стук, как прерывистый вздох, как эту усталость, когда кажется, еще немного, еще один, последний удар – и твои внутренние аккумуляторы окончательно сядут.

Теплеет с каждым часом. Редкие машины несутся, разбрызгивая дорожную сырость. Одинокие голосующие силуэты, время от времени возникающие на обочинах дорог, полураздетые, нетвердо стоящие на ногах, вызывают лишь брезгливость. Объезжать их следует осторожно, неровен час, свалятся под колеса. Пьяные, грязные, подбирать их нет смысла. Посадишь такого и выяснится, что ни денег у него, ни точного адреса. Спросишь, куда везти, услышишь в ответ невнятное мычание.

Вот одинокая парочка. Вцепились друг в друга, шарят, скользят руками, шепчут с придыханием какие-то глупости, хихикают. Взять – не взять?

– На 12-ю линию!

Нет, не отпускает ее родной Васильевский!

Целовались на остановке, целовались в машине. Вышли – и снова целуются! Что-то неприятно нарочитое видится в их страсти, какая-то нездоровая, животная похоть. Оглянулась, представила эту пару в отрезвляюще-ярком солнечном свете весеннего утра. Разбросанная как попало одежда, смятая, испачканная постель, такие же смятые мысли, бегающие взгляды и желание поскорее разбежаться. Впрочем, ей-то какое дело до их похоти? Лена перебросила сотенную из кармана в сумочку и тронулась дальше.

Петь за рулем – лучшее средство от одолевающей сонливости, потому следует прибавить громкость.

Вот еще девушка голосует. Вид уж слишком жалкий, затрапезный, днем таких девушек не встретишь: серая, замызганная куртка, спортивные штаны, неухоженные сальные волосы схвачены резинкой. Прихрамывает. Спросить, так, на всякий случай, куда ей?

– До аптеки, – голос старчески скрипит и дребезжит.

С болезненно искаженным лицом усаживается на переднее сиденье, спиной к Лене, бережно обхватив обеими руками, подтягивает за собой замотанную каким-то тряпьем опухшую ногу. Откидывается на спинку сиденья, щеки – два пылающих пятна.

– Может, все же в больницу?

– Нет.

Наконец девочка снова разворачивается спиной, как посторонний предмет переставляет негнущуюся, больную ногу, выходит сама, постанывая и кусая губы, ни дать ни взять – маленькая старушка. Ей бы костыль или палку, чтоб опираться.