— Вот это мне больше нравится. Вперед!

====== Глава 22. И, Боже, храни... ======

Это тянется уже слишком долго. Льюис начинает грызть ногти. Все бы отдал за книжку, или за бумагу с ручкой. Да и уголек сойдет. Можно было бы оставить на стене большую и грязную надпись. Да, это стереотип, но он понимает, зачем люди так поступают. Оставить что-то после себя. «Я тоже здесь был!» Можно и погрустнее — например, слова какой-то песни, чужой или, может, своей. В голове уже третий час играет одна и та же мелодия Аэросмит. Еще чуть-чуть — и можно кукушкой двинуться.

Он в курсе, что с него требует система. Пять тысяч долларов — фигня, да. Дело в самой идее тюрьмы. Попадешь туда раз, и без сомнения вернешься в нее снова. До конца жизни твое имя будет в оранжевой арестантской рамке. Пару недель назад, прежде чем началась эта мутотень, он видел это в одной документалке. Там говорилось, что вероятность попасть в тюрьму для бывших заключенных на 65% выше. Что-то типа того. Льюис закрывает глаза, трет веки загрубевшей ладонью. Все тело бьет озноб, во рту мерзкий до тошноты вкус. В камере не холодно. Что за гребаная фигня с ним творится?

Где-то кричат. Он садится. Что-то не так. Атмосфера как будто взбаламутилась: так бывает, когда сквозь лес идет крупный хищник, а птицы кричат, обозначая, где он.

Тогда засов на двери с хлопком открывается. Льюис подпрыгивает, едва не ударяясь головой о стену. Его скука, растущая паранойя усиливают все звуки.

Охранник высовывается из-за двери. Типичный коп. Доброе лицо, форма едва сходится на объемистом животе, отекший из-за стресса и плохой диеты. Пятно на галстуке. Усталые карие глаза. Небольшая бородка, выдающийся нос. Наверное, из итальянцев. Льюис, который смутно помнит о собственных корнях — откуда-то из Эльзаса, со времен гонений на католиков, — не может точно сказать. Он с удивлением отмечает, что лицо полицейского не хмурое. Оно перепуганное. Тот прокашливается, а Льюис усаживается ровнее.

— Мне сказали тебе сообщить, — начинает коп и тут же оборачивается, отвлекшись на крики из коридора. Он словно в бреду. На его лбу блестят капли пота. Что такое? Его отпускают?

Коп снова заглядывает в камеру, сглатывает ком в горле.

— Мне сказали сообщить тебе, что президента только что убили.

Поначалу слова не идут. Льюис моргает. На мгновение он раздумывает, не цитата ли это из фильма. Бессвязная фраза. Что это может быть за фильм? «Тринадцать дней»? Что-то историческое?

И тогда до него доходит. Все происходит сейчас.

Это про их президента.

Уинтерса убили.

На миг в голове у Льюиса мелькает мысль: «Отлично, я и так за него не голосовал».

А потом его охватывает ужас.

— А… что случилось? — все, что Льюис может выдавить. Может, офицер расскажет? Но тот качает головой.

— Слыхал про мирные переговоры, сынок? На воздушном корабле… э-э-э…«Вэлианте»?

Льюис помнит. Что-то связанное с британским премьером. Скандал какой-то, вроде бы, Льюис не помнил, какой именно. Слухи о после с другой планеты? Кейт рассказывала ему пару дней назад.

— Ну так, английский ублюдок это сделал. В прямом эфире, на мостике. Просто… растаял в воздухе, как будто его пришельцы испарили.

— Нахрена?!

— Ага, никто так и не понял, в чем дело, так что это все, о чем я могу сейчас рассказать. Э-э-э… правительство пока ни о чем не заявляло. Просто… не делай глупостей, ок? Все слишком серьезно. Позаботься о себе.

— И вы, — ошеломленно бормочет Льюис, пока закрывается засов. Следующие полчаса он просто пялится в стенку. Песня Аэросмит забылась, в голове царит гулкая пустота. По спине льется пот. Скоро ему начнут казаться всякие глупости. Как невовремя.

Неожиданно Льюис чувствует себя мелким. Уязвимым и крохотным. Взрослый мир сжался в точку, сменившись другим — миром, где изменились все правила.

И тогда он думает о Секе. Думает о том, что сказал офицер. «Пришельцы испарили». Все кажется ненастоящим. И все труднее становится отличать реальность от постоянной мешанины иллюзий.

И что тогда реально? Он закрывает глаза и говорит себе:

«Я Льюис Коулман. Профессиональный гитарист и, вероятно, дерьмовый, но считаю себя клевым, потому что люблю не рок — джаз, играть его на гитаре заебись нестандартно. Людям вроде нравится. Я бросил колледж на втором курсе, чтобы играть, наверное, зря. Только что убили президента Соединенных Штатов, и я застал этот момент. Случилось одиннадцатое сентября, и я тоже это застал. Тогда было страшно. Сейчас — тоже».

И вот тогда все становится гораздо сложнее.

«Когда мне было десять, я встретил пришельца по имени Сек. И раз уж у меня не было друзей, родителей я терпеть не мог, то болтался за ним повсюду. Поначалу его это бесило, но я не отставал, потому что пытался быть хитрее. Хотелось быть не таким, как все. Крутым. Чуваком, чей лучший друг — киборг-убийца.

Думаю, в конце концов мы подружились. И теперь, когда я об этом думаю… я ведь кучу времени провел с далеком. Когда я расстраивался или злился, то знал, что он поймет. Не будет на меня ворчать, или говорить, чтобы я взял себя в руки и был мужиком. Он просто был бы со мной. Я говорил бы с ним, а он иногда отвечал. Вряд ли он слушал и половину сказанного, но зато он был умным. Знал о вселенной что-то и правда серьезное, какую-то истину, настоящую трагедию. Войну времени. Доктора. И ни о чем из этого особо не распространялся.

«ЛУЧШЕ ТЕБЕ НЕ ЗНАТЬ», — говорил он.

И еще он считал меня умным. Никто раньше так не считал. Говорил, что у меня есть потенциал, что-то, чем я могу поделиться с миром, и не стоит тратить это зря. Но потом он стал рассуждать почти как мой отец. А мне двух таких не хотелось.

Когда я подсел на наркоту, мы разбежались, и я его потерял. «ЗАЧЕМ ТАК РАЗРУШАТЬ СВОЕ ТЕЛО? ТЫ РАЗУМЕН! ЗАЧЕМ РАЗРУШАТЬ РАЗУМ? ЭТО ЛУЧШЕЕ, ЧТО У ТЕБЯ ЕСТЬ!» Самая большая ошибка в жизни. А я-то решил, что взрослею, а Сек застрял в прошлом. Но было неплохо. Такое облегчение — разойтись. Уплыть прочь…

От семьи. От Сека.

Четыре дня назад девушка по имени Элиза сказала, что тоже его знает. Прикольно. Жаль, что я не увижусь с далеком. Жаль, что не смогу извиниться.

А если не найду адвоката, то и саму девушку никогда не увижу».

Суставы болят. Льюис ждет. И боится.

Она взбегает по лестнице, каблуки громко стучат по деревянным ступеням. Жаль, что надела лодочки, лучше бы что-нибудь практичнее. Волосы распущены, а медальон, который она прячет под одеждой, колотит по груди. От злости она стаскивает его. Какая разница? Президент погиб, люди и так начнут паниковать.

Наверху — открытая дверь, заливающая темную площадку желтым светом. В проеме виднеется невысокий силуэт. Она жмет на кнопку звонка. Она знает, что ее ждут.

— Мелани! — кричит та, кто стоит в проеме. — Сколько раз тебе говорить? Сначала заходи, потом снимай медальон!

Мелани пропускает мимо ушей каждое слово — она бросается женщине в объятия.

— Мама… — говорит она дрожащим голосом. Мать успокоительно гладит Мелани по спине, словно малышку, которой она когда-то была. Все будет хорошо. Тогда Мелани выпрямляется.

— Ну вот и все. А теперь, Бога ради, зайди внутрь! — говорит мама, возвращаясь в квартиру. — Пока тебя не увидели.

Мелани ковыляет за ней, вытирая заплаканные глаза. Ее трясет.

— Взгляни только на себя, милая! Снова размазала косметику. От слез, знаешь, лучше не станет.

— Да, мама, я тоже рада, что у тебя все хорошо, — бормочет Мелани, свернувшись в кресле. Квартира незнакомая — кооперативная. Но все же здесь памятки из детства: чашка с мультяшными коровами, фарфоровый котенок на полке, стенной ковер с черными, словно тушью нарисованными иероглифами, все еще висит в гостиной. Клацает, включаясь, чайник.

— Страшно, когда такое случается, конечно, — успокоительно говорит мама. Мелани поднимает взгляд, пытаясь понять, когда же успела стать на голову выше. Она рассеянно перебирает цепочку медальона, свисающего с пальцев. Нервозности нет, обычная задумчивость. А мать продолжает: — По крайней мере, никто не пострадал. Президенты гибнут все время. Должностная обязанность у них такая.