На мой взгляд, Элиза совершенно другого вида, совсем как тал или таймлорд. Мне приходит в голову, что, пусть я и не знаток человеческой красоты, другие могут считать Элизу привлекательной. Вот только она выглядит такой измученной. Элиза живет в идеальном мире. Чем же она недовольна?

— Мне… мне не стоило говорить все это, — отводя глаза, произносит она. — Но это правда. И мне страшно. Не хочу быть здесь.

Откуда-то снизу, искаженный расстоянием, доносится звук. Пронзительный крик — но его источник слишком далеко, чтобы внушать беспокойство. Должно быть, слайзер, убивший добычу.

Видеть становится трудно. Глаз печет, выделяя жидкость. Моргаю, и она течет вниз по щеке, соленая на вкус. Не хочу, чтобы Элиза это видела.

Она едва заметно вздрагивает.

— Думаешь… — начинает она, глядя в направлении звука, — думаешь, нам стоит вернуться внутрь?

— Там далеки, — напоминаю я.

— Пусть. Даже хорошо, если они вмешаются, иначе мы друг дружку поубиваем.

После сияния сверхновой темнота под сводом купола гнетет. Человек принял мудрое решение. У нас нет способа выяснить, насколько высок снаружи уровень радиации; на самом деле нам чрезвычайно повезло, что атмосфера пригодна для дыхания. Эту возможность я тоже оставил без внимания. Я становлюсь наивным, забывчивым, потому что так давно не был здесь.

Помогаю Элизе спрыгнуть с выступа: приземлившись, она поднимает в воздух пыль, скопившуюся горкой внизу. Я не предложил извинений, хотя все, что она говорила, правда. И я ненавижу себя за это.

Сажусь, прижимаясь к стене, подтягиваю колени к груди. Что еще здесь делать?

Несмотря ни на что, Элиза устраивается рядом. Она говорила обо мне с такой глубокой ненавистью, и все равно садится рядом. Почему она может простить меня, или, по крайней мере, переносить присутствие?

— Ты права, — в конце концов говорю я. — Мы были слепы. Мы выбрали смерть и разрушение, так что тоже умерли. Значит, именно этого я заслуживаю? Застрять здесь? Стать отщепенцем?

Человек, прикусив ноготь, делает глубокий вдох. Кажется, она столь же несчастна, как и я, пусть и по другим причинам.

— Нет. Никто такого не заслуживает, — сухо отвечает Элиза. — Кроме того, ты наполовину человек. Земля — твоя родина так же, как и эта планета.

Я никогда не думал об этом. Никогда не считал себя человеком. И Землю не считал домом. Но и Скаро — не моя родина, теперь я это вижу.

— Земля — не родная мне. И ты не считаешь меня человеком, — резко отвечаю я.

Элиза глядит на меня. На ее губах блуждает безрадостная улыбка.

— И что? Люди и сами обычно не считают других людей такими. Потому мы и воюем так часто.

— Но не так, как мы.

— Не так. Хотела бы я, чтобы президент Уинтерс это увидел — отличный урок о разоружении. Земля могла бы стать такой же, если бы холодная война… стала горячей.

Смысл в ее словах есть.

— Но все же, — продолжает Элиза, — просто взгляни на Нью-Йорк. Это город иммигрантов. Да вся Америка такая. Фактически она почти никому не родина. Но зато она — дом, дерьмовый, конечно, но какой уж есть. Ты пришелец, ну, и мы все тоже. — Смутившись, она замолкает. — Это, кажется, самая патриотичная штука за всю жизнь, сказанная мной. Вау. Контекст, понимаешь.

Нью-Йорк. Летняя жара. Город в постоянном движении, люди колотятся туда-сюда. Автомобили, постоянно торчащие в пробках. Намертво въевшаяся грязь. Дым с автострад. Как он раздражал меня! Но то, что сказала Элиза, заставляет задуматься.

Я знаю Нью-Йорк. Знаю систему его коммуникаций, название каждой из улиц. Знаю пути проезда и станции метро, тайные ходы под землей — и пустые, и нет. Знаю, что нельзя в туристический сезон появляться на Таймс-сквер, да и вообще когда-либо — куда бы ты ни отправился, люди постоянно фотографируют.

Я жил там дольше Элизы, если судить по возрасту.

Я оставался там дольше, чем здесь, на Скаро.

Где же моя родина?

Я поворачиваюсь к Элизе, видя ее в другом свете. Как равную? Хотя мое заблуждение и выставлено в полную силу напоказ, мысль о принятии я встречаю с теплом.

— Серьезно?

— Конечно, серьезно, — подтверждает Элиза. — И, кстати, я тут заметила, что ты плакал. Не нужно это скрывать.

— О. Так вот что это было.

Я откидываюсь назад, и мы молчим. Звуки снаружи скребутся в купол, и тот потрескивает от старости. Я думаю о городе под нами. О том, что далеки, должно быть, прекратили преследование. В конечном счете они поймают нас. Или мы подвергнемся воздействию радиации или местному вирусу. Нас даже может сожрать проголодавшийся моллюск, или появится слайзер. Интересно, как мы умрем? Я до странного спокойно об этом думаю.

По крайней мере, я не один.

— Эй, Сек! — неожиданно произносит Элиза. Я слегка задремал, но в ее голосе настойчивость. И я поднимаю веко.

— Что?

— Я тут просто подумала. Ты сказал, вернуться через Разлом мы не можем, так?

— Совершенно уверен.

Ее поза изменилась. Элиза больше не горбится, но сидит на корточках, балансируя, словно ловит мысль за хвост.

— Что ж, помнишь ту ночь, когда напал слайзер, и я забрала тебя к себе в квартиру? Ты сделал так, чтобы броня сама приехала ко мне. Как это получилось?

— Психокинетическая связь. Некоторые детали все еще часть моего разума, так что я могу ее контролировать. И позвонил на твой телефон так же.

— Ага, великолепно, а теперь слушай сюда. — Она поднимает руки, используя жестикуляцию для усиления своих идей. — А возможно ли связаться с ней отсюда, так, чтобы открыть Разлом на Манхэттене… с другой стороны?

Моя первая реакция — пренебрежение. Сумасшедшая идея. Ни за что мне не сдвинуть свою броню с расстояния в триста двадцать шесть тысяч световых лет. Несколько секунд я раздумываю.

— Нет, это невозможно, — говорю. Но тут кое-что приходит мне в голову. — Разве что…

Элиза с надеждой оборачивается. Размышляя, я поднимаюсь на ноги, но едва ли смею верить в эту мысль. Пока.

— На другом конце города есть башня. Мы использовали ее для наблюдений за глубоким космосом, прежде чем начать покорение вселенной. Впоследствии ее использовали для передачи военных команд с планеты.

— Да?

— Далек подключается к компьютеру и таким образом усиливает свое зрение и способность к связи. Можно установить соединение с единицами на других планетах, даже таких удаленных, как Галлифрей.

— Ага, Галлифрей. Уверена, парень он что надо, давай снова к башне.

— Она, возможно, до сих пор действует. Может, у меня и нет брони, но с ней в любом случае можно связаться, и, следовательно…

— Ты получишь доступ к броне…

— …и управлению Разломом.

— С другой стороны! Да!

Мы с восхищением глядим друг на друга. Она права, это может сработать. Сможем вернуться в Нью-Йорк — место знакомое, безумное, ненавистное, зато и чудесное. Отправиться домой. Но столько всего может пойти не так.

— Это будет опасно, — предупреждаю я. — Это означает, что нам придется пробираться через весь город. Мы рискуем наткнуться на выживших далеков.

— Знаю. Но мы все-таки можем пойти по верху. Сможем найти другой вход внутрь, в смысле, когда я разглядывала город, то заметила, что там можно перебираться с крыши на крышу, — отмечает Элиза.

— Мы даже не знаем, работает ли оборудование.

— Но попробовать-то стоит. Ты умный. Лампы работали ведь. Ты же сможешь подключить питание и все такое?

— Возможно. Но даже если так, даже если я смогу установить связь, персонал Колумбийского центра мог уже отключить Разлом. Так они планировали. Он был слишком нестабилен.

— И что? — Элиза пожимает плечами. — В любом случае, возможно, мы здесь умрем. Почему бы не попробовать что-то сделать перед смертью? Пока не попытаем счастья, не узнаем.

Восхитительное мужество! Я отвожу взгляд, затем киваю.

— Что ж, мисс Элиза. Давай… попробуем попытать счастья, — отвечаю, пробуя ее же выражение. Элиза криво улыбается, узнавая слова. У нее множество разных улыбок.