— Слушай, Элиза, — продолжает она. — Я говорила тебе, что он того не стоит. Ты достойна лучшего. Не заслуживаешь того дерьма, которое тащат за собой такие, как он.

— Это так заезженно, Мелани. Ты и сама это знаешь, правда? — говорю я. Потом всхлипываю. — Приезжай ко мне, поболтаем. Ты мне так нужна сейчас.

— Ты же знаешь, что не выйдет. Одна из нас приняла их предложение, помнишь? Я только завтра смогу выбраться.

— Почему всем прям-таки необходимо поднимать тему об этом гребаном техникуме?

— Потому что это было на самом деле тупо, и люди в наказание дают тебе это понять. Просто не делай глупостей. Алкоголь еще при тебе?

Я тру ладонью лицо. Слезы обжигают кожу. Беру бутылку и понимаю, что она опустела.

— Не знаю.

— Что за лицемерка! Нельзя подавать такой плохой пример, ты же полицейская!

— Я тоже тебя люблю. Удачно потусоваться, Мелани. — Потом вспоминаю, что случилось на вокзале. — О, кстати, я снова видела того робота.

Долгое время Мелани не произносит ни слова. Потом наконец спрашивает:

— Где это было?

От ее голоса тянет холодом; весь заряд бодрости и самоуверенности испаряется. Внезапно голос звучит слегка испуганно.

— Это было… о… это было… на вокзале. Папа тоже уехал. Опять.

Мелани никак это не комментирует. Ни «Ох, бедняжка», ни «Приезжай, выпьем по мартини» — ничего, что могло бы меня утешить.

— Ну и что он там делает… делал?

— Да, в целом, ничего. — Ее внезапная опасливость начинает меня раздражать. Я хочу говорить о себе, а не о тусующемся по району гребаном пришельце-танке, про который мы обе в курсе. Черт, зачем я вообще про него вспомнила? — Ничего он не делал.

— Ладненько. Просто держись от него подальше, окей?

— С чего бы? Он ведь не опасен или что-то типа того.

— Ты не можешь этого знать наверняка. — Эти последние слова зловеще гремят из трубки. Слишком зловеще для того, кто веселится на вечеринке. Я сглатываю ком в горле, неожиданно чувствуя себя немного трезвее.

— Ты тоже. Смотри, если до завтра я не помру, то справлюсь как-нибудь и со сверхъестественным. Давай, веселись.

Она расслабляется.

— Спасибо. Обязательно. Ты действительно до сих пор работаешь в полиции?

— Типа того.

— А ты же вроде говорила, что ушла!

— Уйду. Увольняюсь… завтра.

— Пиздишь. Действуй, подруга!

— Люблю тебя.

— И я. Мне пора, не умирай, хорошо?

Я кладу трубку. Слава богу, что есть друзья!

Как здорово, что у меня есть Мелани. У большинства других не хватило бы на это терпения.

И еще я понимаю, что насчет Верна она права. Конечно, мне больно, но кто он в конце концов такой? Бродячий пес, которого я подкармливала объедками. Не подцепи я его в каком-то клубе, он бы не бросил меня сейчас.

Ладно, я с ним спала. Если я и фригидная, что с того? Я такая, какая есть. О, конечно, эта мелочь — не то, за что мне стоит благодарить своих родителей. Кроме того, что он вообще знает о жизни? Какой-то белый чувак, который жарит блинчики и вытирает столики в кафе?

Я хихикаю под нос.

Потом, кажется, вырубаюсь, потому что, открыв глаза, понимаю, что лежу лицом в блевотине, солнце притворяется атомным взрывом, а голова так точно собирается взорваться.

Мелани всегда боялась далека. Да. Теперь я называю его далеком. Потому что он сам себя так назвал, когда в тот день незаметно исчез. Я часто это забываю. Она не хотела говорить о нем и частенько меняла тему, хотя обо всем остальном мы отлично могли поболтать.

Мне нравилась Мелани. И до сих пор нравится. Наверное, она была самой клевой, симпатичной и привлекательной девчонкой в четвертом классе, и при этом не одевалась как шлюха (потому что многие одевались, несмотря на то, что им было… сколько, девять?). О. А еще так вышло, что она была моей лучшей подругой.

Мы ходили в среднюю школу в Челси, где, собственно, и жили. Школа мне нравилась, потому что там были уроки танцев, а еще учителям было по-настоящему важно, чем мы хотим заниматься дальше. Мне нравилось танцевать, но Мелани любила рисование. Например, эскизов одежды. Обычно она носила с собой блокнот; такую милую штучку, всю заполненную картинками из журналов, лоскутами тканей — цветочными принтами, «турецкими огурцами», «гусиными лапками». Каждая страница была украшена по-своему. Блокнот даже пах приятно (Мелани потом призналась, что обрызгала его духами, и я решила, что это немного слишком).

Каждый раз, когда мы вместе возвращались домой, она безостановочно болтала, и ее живые карие глаза горели от азарта.

Но Мелани всегда была… странноватой.

Например, она едва нас до ручки не доводила, когда мы жаркими днями играли в баскетбол. Пока мы бегали, как придурки, потели и уставали, она тут же брела к скамейке, на которую сильнее всего светило солнце, и укладывалась на нее. Ложилась на живот, свесив по сторонам руки. Она напоминала игуану, которую я видела как-то раз в зоопарке. Учитель, мистер Хоук, пытался заставить Мелани подняться, орал на нее, но она не шевелилась. Словно спала, хотя глаза всегда оставались приоткрытыми, как щелки. Жутковато выглядело.

Другие ребята дразнили ее за это дауном и швыряли в нее разные штуки. А когда я спрашивала об этом Мелани, она улыбалась. Натянутой, деланной улыбкой.

— Мне просто нравится на солнце, — отвечала она мне. А когда об этом рассказали ее родителям, они почему-то как с цепи сорвались. Ее мама орала на Мелани на площадке, а та плакала и извинялась.

Хотя чего там о солнце; зимой Мелани совсем тормозила.

И вот еще что. Однажды, задолго до того случая на площадке мы сидели на уроке географии, и нам чего-то рассказывали о движении литосферных плит. И там летала муха. Бесила неимоверно своим жужжанием. Помнится… она пролетела мимо Мелани, которая сидела в другой стороне класса. Она заметила муху, и… БАМ! Хлопнула в ладоши и поймала ее. Кое-кто ей даже зааплодировал. Учительница сказала ей пойти помыть руки.

Но я видела, как Мелани выходила из класса. И клянусь богом, когда она выходила, ее глаза хитро бегали туда-сюда. И она слизнула раздавленную муху с ладони! Только я видела это. И ничего не сказала, правда, потому что нам было по пять лет, и тогда мы еще не дружили.

А потом случилось Кобэ. Это было во всех новостях. Семнадцатого января 1995 года грянуло землетрясение, встряхнув город до самого основания. Помню перекошенный мост, расколотый надвое, разбитый и бесформенный, словно растаял на солнце. Это само по себе пугало.

Но что еще хуже, Мелани забрали из школы, потому что у нее в Кобэ была семья. Прошла долгая, одинокая неделя, и все это время я не могла перестать думать об этом и надеялась, что у нее все в порядке. Многих спасли. Мне казалось, что у японцев должно отлично получаться спасать людей из завалов, потому что там часто бывают землетрясения.

Мелани вернулась одним холодным утром, и я побежала к ней навстречу. Но остановилась, когда увидела ее лицо. Пустое, перепуганное. Я не знала, что сказать.

— Они все погибли, — пробормотала Мелани таким слабым голосом, что я едва ее расслышала. За нашими спинами боролись мальчишки, и один из них все верещал. — Я просто решила, ты должна знать, почему мне грустно.

Больше я ее никогда не спрашивала о семье. Не спрашивала, что она имела в виду, когда сказала «все». Дядя? Наверное, двоюродные братья или сестры. Как бы то ни было, я не знала, что сказать. Конечно, новости были ошеломляющими. Но в то же время я понятия не имела, как смириться с таким. Судьба очень, очень жестока. Она с самого начала обрушивает на чью-то жизнь все дерьмо и оставляет человека испорченным, злым и недоверчивым. Грустная правда, из-за этого многие становятся преступниками. Я коп, и я-то знаю. К другим судьба добра, ластится к ним, усыпляя счастьем и ложной безопасностью только для того, чтобы потом все разрушить, сделав что-то плохое тем, кого они любят. Это я поняла после развода родителей.

Но Мелани в итоге улыбалась. Без сомнения, явственно сияла, как солнце, которое так любила. Сейчас она одна из самых счастливых людей, которых я знаю, по крайней мере, внешне.