====== Глава 1. 2008 ======

Дети не дураки. Они правильно делают, что пугаются: ведь всегда есть то, чего стоит бояться.

Например, поезда: обычная, повседневная вещь.

И страшная. Особенно, если ты маленький.

Товарный поезд ревет. Пролетает мимо: вагон за вагоном, вагон за вагоном; земля дрожит. Это никогда не кончится. За его спиной тянутся десятки уродливых грузовых контейнеров, грязных, изрисованных граффити. Я просто стою неподалеку, отведя взгляд, но втайне наслаждаюсь движением. Потрясающе! Как может обычная машина быть настолько мощной? И такой длинной. Меня бьет дрожь, стоит лишь подумать, сколько тысяч миль он должен проехать, чтобы достичь цели.

Ребенка бы испугал этот шум и вой. Сиплый зов монстра из ночных кошмаров.

В конце концов оглушительный рев стихает. Становится тихо. Теперь я могу разглядеть людей на противоположной платформе: какие они все одинаковые, усталые! Молодые выглядят просто злыми. Я вижу парня, кажется, не старше семнадцати, смуглого, с высоким лбом, одетого в толстовку с капюшоном. Но когда он поднимает голову, белки его глаз резко контрастируют с настороженной чернотой зрачков. Он тощий и сердитый: лицо человека, требующего справедливости. Я потираю руки, жалея, что не взяла свитер.

— Пойдешь прямо домой, Элиза? — спрашивает папа, который стоит рядом со мной. Я киваю.

— Ага.

— Не повидаешься с мамой ещё разок?

Почему он до сих пор зовет ее так?

Его поезд, скрипя, едет мимо нас.

Я гляжу на папу. Он улыбается. Он худой и жилистый, с длинными руками цвета черного дерева, и носит очки, из-за которых его голова кажется меньше. Он ниже ростом, чем я помню.

Поезд грохочет, проезжая, и обдувает нас холодным ветром. И снова радость дрожью поднимается из-под ног в унисон с грохотом колес.

Мы обнимаемся. Но так неуклюже, так неловко.

— Рада была увидеться, — говорю я честно. Хоть и без всякого восторга.

Папа снова улыбается.

— Тебе и правда стоит приехать и погостить у нас в Чикаго, — приглашает он. — Тебе действительно понравится; это совершенно «твой» город. Очень оживленный. А Кристина умирает от желания встретиться с тобой.

Правда, папа? Она правда хочет? Никаких сомнений вслух, но мы оба отлично чувствуем их. Время разделило нас широким провалом, длинным и бесконечным, словно железнодорожные рельсы. И тут мне кажется, что в конце платформы, среди пассажиров, рекой текущих в поезд, что-то движется. Что-то большое. Не человек.

Мы снова обнимаемся, и мне хочется, чтобы это вышло теплее и честнее, так, как получалось в детстве. Когда я могла верить отцу, когда я была живее, и мир вокруг тоже был куда более живым. И более счастливым.

Мы разжимаем руки.

— Увидимся, Тигра, — говорит папа и подмигивает.

Я киваю, и мне приятно, что он использовал старое прозвище. Папа садится в поезд, таща за собой чемодан. За дверью мелькает ободранный коридор, и мне кажется, что я слышу, как папа насвистывает. Дверь глухо и без всякого сочувствия щелкает, захлопываясь. А потом я обессиленно смотрю, как серо-синяя стена медленно уползает прочь. Колеса заводят перестук, и я иду следом за вагоном, бок о бок, как когда мне было девять. Гляжу сквозь затемненные стекла и вижу угрюмые лица пассажиров. И маленькое лицо папы. Он машет мне, и я застенчиво поднимаю руку в ответ. Потом он уезжает.

Я стою и смотрю, как медленно тает в паутине проводов и столбов, тянущейся до самого горизонта, последний вагон.

А потом вижу это.

Прямо в конце платформы стоит Механизм.

Я смотрю на него в упор, и в этот момент мне как-то пофиг, не отвисла ли у меня челюсть.

Он большой, но ростом со среднего мужчину. Во всяком случае, выше меня. Полностью из металла. Черного. И слегка похож на танк, который сжали до конуса.

Я не имею ни малейшего понятия, зачем он нужен. Или почему здесь. Или зачем из его середины, словно рука, торчит вантуз.

Но что-то говорит мне, что этой штуки определенно стоит бояться.

Люди проходят мимо, не особо обращая на него внимание — разве что бросают любопытные взгляды. Некоторые его фотографируют.

Теперь я вижу: Механизм повернут лицом к краю платформы, на северную сторону. Его цвет навевает мысли о шикарном автомобиле, вроде «ауди». Или любом другом, на котором могла бы разъезжать мафия.

Потом он начинает двигаться. Сначала куполообразная голова, а потом и остальное туловище. Когда он оборачивается в мою сторону, становится видно длинный, широкий стебель, торчащий из купола его головы словно пушка. А на его конце сияет льдисто-голубой круг света. Он останавливается. Свет направлен в мою сторону, как фары автомобиля, и по моей спине пробегают мурашки: кажется, эта штука пялится на меня, словно глаз. Потом Механизм с еле слышным механическим стоном начинает плавно скользить по платформе. Теперь люди смотрят. И он движется ко мне.

Вся дрожа, я разворачиваюсь и направляюсь к выходу. Мне ужасно не нравится эта штука! Она меня пугает. Словно странный артефакт, у которого есть какое-то важное, возможно, смертельное предназначение, до которого я не могу додуматься, хотя, по идее, должна. Наверное, точно так же я бы чувствовала себя, глядя на какого-нибудь хищника.

Сверхъестественного.

Когда мне и правда было мало лет, поздними вечерами я часто устраивалась на качелях, стоявших на заднем дворе, и смотрела на звезды. И мне было интересно, насколько они далеко от нас, и есть ли там что-то живое.

Потом я шла и спрашивала маму, что она об этом думает.

— Звезды — это всего лишь огонь, — отвечала мама. — И они только для того, чтобы светить над Землей. Ничего там не живет, Элиза. Только свет.

Никогда не любила это объяснение. Оно все делало напрасным. Кроме того, на физике нам рассказывали, что звезды сделаны из горящих газов, так же, как и солнце. Когда я рассказывала об этом маме, она смеялась и говорила, что прежде всего Бог разжег газ. Так мило — объяснить все Божьей волей, но мама не думала о вещах с научной точки зрения.

Тогда я шла и спрашивала папу.

— Ну что ж, расскажи, что ты об этом думаешь, Элиза? — спрашивал он меня, сидя за кухонным столом, сжимая в пальцах сигарету и проверяя сочинения. Такой вопрос нравился мне больше, так что я отвечала папе, что, по-моему, в космосе обязательно должна быть другая жизнь, потому что он очень велик, и невозможно, чтобы там было пусто. О, чудесные старые деньки. Роскошь, когда можешь позволить себе не бояться. Папа кивал, серьезно сжимая губы.

— Звучит неплохо, — говорил он мне.

Иногда во время подобных бесед один из нас поднимал голову или поворачивался, и видел маму, стоявшую с грозным видом в дверях. Почему-то ей не нравилось, когда я разговаривала о таких вещах. И, уходя играть, я иногда слышала, как она ругается с папой.

— Не поощряй ее, Теодор, думать о всякой чепухе!

— Брось, пусть пробует! У нее есть право думать, о чем хочется!

К тому моменту я уже снова сидела на качелях и думала, что же я сделала не так. Последнее время мама с папой ругались все чаще и чаще. Пользуясь случаем, Малькольм подкрадывался ко мне с мячом под мышкой. В этих ссорах он винил меня. Не говорил прямо, но по его лицу это было понятно. «Просто держи рот на замке, Элиза». Ага, может, это бы помогло нам всем держаться вместе.

И да, в детстве у меня было полным-полно проблем. Мелких, но все-таки проблем.

Одной из них были мама с папой. До сих пор не понимаю, с чего это меня так удивило их решение о разводе, когда я отправилась работать в полицию.

Еще одной — Сюзанна Уоткинс в балетной группе.

Другой — взрослые парни в школе.

Позже появился Горшок.

О да.

И тот черный танк, который ошивался в Челси.

Он был из тех штук, которые порой видишь, но на самом деле никогда о них не вспоминаешь. Не слишком часто. Он скользил по улицам только рано утром, как мусороуборочная машина. Порой я возвращалась из школы, едва успев попрощаться с Мелани, и он был там, исчезал в глубине переулка. Заглядывал на чай к мусорнику. Однажды, клянусь, я видела его на крыше; он торчал там, словно камера наблюдения. И пугал меня до чертиков. Даже не знаю, почему. Я даже спрашивала о нем у родных. Сначала у Малкольма.