В момент отчаяния я прыгаю со стуком на крышу — пепел колет ступни, — и мчусь вокруг купола. Элиза следует за мной, возможно, из желания не оставаться в одиночестве. Она считает, что я знаю, куда иду. Что я отлично знаком с окружающим.

Но нет.

Забежав на другую сторону, я попадаю в тень и в надежде разглядываю остальную часть города. Те же зубчатые сооружения. Но зато горы видны гораздо лучше. Записей о том, какого цвета была растительность на Скаро до войны, не сохранилось. Каледы, наши предки, считали, что не забудут об этом. Раньше в этом месте находились джунгли. Город был меньше и стоял в долине, словно крепость, окруженный древними деревьями высотой в несколько сотен футов. А затем нейтронные бомбы превратили их в хрупкий камень, белый, как покрытая пеплом земля, из которой они росли.

Теперь я гляжу на холмы — игра света окрашивает их серым. Но ничего не выросло. Те же окаменевшие деревья стоят растрепанными колоннами, вечная гробница сами себе.

Я снова оглядываюсь назад, ища солнце, и тогда понимаю, что его нет. Наше солнце разрушено. Скаро — аномальная планета, существующая только благодаря парадоксу. Даже сейчас, глядя в небо, я вижу останки звезды: красноватый мазок в небе, более глубокого оттенка, расползающийся, словно радужное масляное пятно в дождь. Энергия взрыва дает сверхновой светить столь же ярко, как и солнцу, которым она была. Но теперь все, что осталось, это последствия взрыва.

Я опускаюсь на колени. Элиза садится на землю рядом со мной, сканируя горизонт. Ветер так силен только из-за высоты, на которой мы находимся, он дергает Элизу за похожие на стебли папоротника волосы. Под красным сиянием неба она выглядит неестественно.

— Это, — шепчет она, — самая потрясная вещь из тех, которые я видела.

Потрясный — не то прилагательное, которое я бы использовал. Неподвижный горизонт заполняет мое поле зрения.

— Манхэттену он точно нос утрет, — замечает Элиза.

Я не смотрю на нее. Неожиданно всплывает в голове слово — единственное, которым можно описать увиденное.

«Мертвый».

Скаро — мертвая планета.

Разумеется, ничего не изменилось. Разумеется, ничего не выросло. Как оно смогло бы — без солнца?

Мертвым не стоит возвращаться к жизни.

Я прячу лицо в ладонях.

Теперь моя очередь терять надежду.

====== Глава 21. Гуманизм ======

— Что случилось?

Яростный ветер, перекатываясь через крышу, угрожающе дергает расшатанные панели под нашими ногами. Постоянно истончает, разрушает пыльную оболочку города. Ветер не холодный, но несет зерна песка и пыль, так что его порывы обжигают. Я чувствую себя так, словно карабкаюсь на труп. Карабкаюсь на тысячу трупов — всю свою карьеру, всю жизнь, — и слышу вопль каждого несчастного. Но только сейчас я понял, что среди них была и моя родная планета. Зачем?

Зачем?!

Как можно этим гордиться?

Далеки уничтожили слишком много миров.

И даже не смогли заметить, что их родина оказалась среди них.

Что-то трется об мою руку: это Элиза прикоснулась ко мне. Пытается успокоить. Бессмысленный гуманизм. Я отстраняюсь. Прочь, человек! Возвращайся на свою идеальную планету, живи в благословенном неведении. Ступай и умри там, мне плевать.

Мгновение Элиза обиженно глядит на меня сверху вниз. Ее очертания на фоне кровавого неба выглядит неуместными. Чуждыми. Элиза хмурится.

— Я просто пыталась помочь, — резко отвечает она, кисло скривившись. — Окей, мы на месте, на поверхности Скаро, как ты и хотел. Что теперь не так?

— Не… так? — шиплю я. — Разве не… очевидно, что не так? Взгляни! — Я раскидываю руки. Шипастое тело города угрожающе простирается перед нами. — Она мертва! Все разрушено! Я… был… идиотом, считая, что смогу тут жить!

Элиза отворачивается, разглядывая город, свет заливает ее лицо румянцем.

— Впечатляюще выглядит для дерьмовой дырищи, надо сказать, — тихо замечает она. О, как же я ненавижу безграмотность слаборазвитых видов! Честно, я мог бы убить ее. Еще один труп в моей пирамиде — но какой в этом смысл?

— Просто… — рычу я, но не могу подобрать слов, чтобы закончить фразу. Враждебность иссякает и приходит следующее чувство. Разочарование. Из всех эмоций, которые начали истязать меня с тех самых пор, как впервые появились, эта, безусловно, наихудшая. Жжет, как кислота.

Элиза продолжает изучать ландшафт. Что она должна о нем думать? Неужели не понимает, что утрачено? Ветер мчится мимо нас, поднимая ужасный вой.

— Не могу понять, почему тебя это расстраивает, — неожиданно замечает Элиза ровным, даже безразличным голосом: ни намека на сочувствие. — Именно ты разрушил свою планету. Тебе было плевать на все, кроме вашей тупой войны, так что выкуси, блин. Нет больше твоей планеты. Привыкай, елки.

— Еще раз скажешь такое, и я тебя убью.

— Ха! Видишь? Постоянно эта жестокость! Мерзко, честно говоря. — Элиза стоит, выпрямившись, на фоне далекого горизонта. — Какое право ты имеешь жаловаться, если сам все это на себя навлек? Если обрек на страдания кучу других? А? Как насчет всех тех убийств? Насчет Лондона? Насчет… насчет того парня, с которым ты слился? Разве у него было хоть какое-то право слова? Ему этого хотелось, а?

Это уже слишком. Я вскакиваю на ноги. Элиза не отступает. Растрепанная от ветра, кулаки сжаты, в глазах тлеет пламя. Не ненависть, как у далека. Обвинение.

— Поверь, если ты не прекратишь, — рявкаю, — то я сброшу тебя с этого здания, и твои раздробленные кости остаток вечности будут белеть на этой планете!

— Ага, вперед! — пожимает Элиза плечами, широко раскрыв глаза. Ее лицо перечеркнуто испуганной улыбкой. — Я все равно умру здесь, так что можно и ускорить процесс. Уверена, это тебе по силам. Ты и так достаточно убивал. Ничем не отличаешься от других далеков.

Последнее замечание причиняет боль, и это ужасно. Почему слова должны ранить?

— Отличаюсь! — выкрикиваю я, чувствуя, как сжимается каждая мышца. Если не проявить осторожность, то можно вызвать трансформацию, и я приму более уязвимую форму. Но мне все равно. — Далеки отвергли меня из-за этого! Я всегда был другим: ни один далек ни за что не подумал бы сделать то же, что я! И я сделал это, чтобы их спасти, но они отбросили меня прочь, словно я какой-то урод!

— Ты и есть урод! — Элиза теперь практически кричит. Ее гневу мог бы позавидовать любой далек. — Мерзкий отморозок, и я тебя ненавижу! Дома у меня была жизнь! Не слишком замечательная, но там были близкие мне люди! А теперь я никогда их не увижу — из-за твоего тупого пролома и засратой планетки! Надеюсь, далеки в аду сгорят, и ты вместе с ними!

Я мог бы свернуть ей шею. Это будет не слишком трудно. Пусть прекратит говорить ядовитые вещи! Ядовитые слова, которые, как я в отчаянии понимаю…

Правда.

Элиза стоит без движения — мышцы шеи напряжены, глаза горят.

— Как так можно вообще? — говорит она. — Почему ты ненавидишь? В чем смысл?

Сила ушла из ее слов. Все далековские порывы требуют убить ее. Но не могу пошевелиться. Потому что понимаю, кого именно ненавижу каждым атомом моего тела, и все инстинкты гаснут. Бесполезные. Неуместные.

Элиза тяжело дышит, стиснув кулаки до белизны. Она просто девушка — перепуганная, потерянная девушка. У моей ненависти к ней нет основания. Она всего всего лишь говорит правду. И ненавидит, как далек. Два наших вида всегда не слишком отличались.

«Но нам нельзя оставаться такими».

Мы глядим друг на друга, словно раненные в драке звери, но слишком усталые, чтобы продолжить бой. Я устал от ненависти. Качаю головой.

— Не знаю, — отвечаю я, и голос срывается после крика. — Больше не знаю.

Элиза мерит меня взглядом, и я снова чувствую болезненную неловкость. Она права, в ее глазах я чудовище. В глазах любого существа. Отморозок, урод. Всюду лишний.

И тогда понимаю, что смотрю на Элизу — и смотрю правильно. Не просто вижу ее как другую форму жизни, а как личность. Она все-таки совсем юная. Достаточно взрослая, чтобы служить в полиции собственной планеты, но по числу лет ей осталось еще много. И, несмотря на это, ее лицо испещряют морщины: от беспокойства и усталости. Лицо довольно круглое, покрыто небольшими темными пятнами вокруг носа и глаз. Кожа ее обнаженных рук похожа по цвету на кофе, а пальцы натружены. Ногти не накрашены, даже обкусаны. Тощая фигура, совсем не атлетичная и без особых выпуклостей. Волосы — миллионы мелких кудряшек — упорядочены и уложены — эффективно для нее, или, может, эстетически приятно.