Вместо этого Элиза пытается встать. Но от этой попытки в глазах все снова начинает кружиться. Вместо этого она пытается крикнуть, но слова гибнут в пересохшем, болезненном горле.

Но это движение замечает ее тюремщик. Он ругается. Выкрикивает что-то еще, но звук проглатывает гудение, сотрясающее воздух.

Тело все застыло и болит. Но нужно убраться отсюда. Элиза заставляет себя подняться, ее накрывает волна головокружения. Что бы ни скрывалось за спиной, нужно отойти как можно дальше, потому что оно опасно, пахнет гарью.

Брови ее тюремщика изгибаются в гневе, или в страхе, или в обоих чувствах одновременно. Он отходит от пульта. Идет прямо к Элизе быстрой, неровной походкой. Зачем? Снова ударить? Сломать ноги?

Элиза не замечает его появления. Тюремщика перехватывают, казалось, ниоткуда. Кто-то врезается в его бок, и они падают. Кто-то, слишком пугающий для человека. Кто-то с щупальцами, поблескивающий от слизи, схватывается с ним в драке, кусает, хлещет, душит. Они борются. Тюремщик выше ростом, он стряхивает его, отбрасывает назад. Он падает, поднимает голову и снова бросается вперед. Взгляд единственного голубого глаза — почти совсем одичавший.

Сек.

Он прижимает тюремщика к пульту, заставляя откинуть голову назад, обнажая шею, отвлекаясь только на миг — и затем он видит ее. Его искаженное, пугающее лицо освещается узнаванием.

— Элиза! Разлом. Попробуй выключить его. — Голос слабый, хриплый, легкий намек на приказ.

— Как?

— Пульт! На нем должно быть…

Но тюремщик отчаянно взрыкивает, выкручивает руки гибрида, сильно бьет его. Обнаженный мозг, это может убить его. Но после прочитанного имеет ли смысл переживать?

Но спешка понятна. Элиза вскакивает — боль отдается в голову от каждого удара сердца, — и бросается к столу. Ее приветствуют бессмысленные кнопки и выключатели. Элиза чувствует себя беспомощной. Свет слишком сильный. «Не смотри туда», — говорит она себе. Здесь есть экран, на нем график с меняющимися данными, цвета и линии. Она нащупывает тачпад. Блядь.

Раздается громкий, ломающий кости удар. Элиза поднимает голову как раз вовремя: гибрид отлетает к противоположной стене.

Затем ее руки оказываются схвачены в двойной нельсон железной хваткой. Элиза кричит, пытаясь освободиться. Но он силен. Пол вышибают у нее из-под ног, тащат, пиная, прочь от пульта.

— Нет!

Элиза смотрит в лицо тому, кто схватил ее. Асимметричные черты, подчеркнутые возрастом — или привычкой думать. Кончик языка зажат между зубами. Пламя пляшет в темных глазах.

И только тогда Элиза оглядывается. Разве у нее есть выбор?

Дыхание застревает в горле.

Идеальный сияющий круг, белый, электрический. Двадцати метров в диаметре, он висит, словно гало, неподалеку от пола. Пульсирует, как сердце. Гудит. Круги энергии пробегают по нему, будто по воде. Невозможно прекрасный.

И именно эта красота внушает Элизе страх, раз уж ее туда тащат. Что это — она без понятия, и что случится, если коснуться круга. Может, она сгорит. Или взорвется на миллион атомов. Нужно бежать. Но попытки борьбы бесполезны: рыбой на крючке Элиза бьется, без сил, без воздуха.

«Нет! — Все, что она может, это шептать: про себя или вслух, разницы никакой. — Прошу. Заберите меня от света. Не надо к нему идти».

А гибрид стряхивает оцепенение и видит, как Элизу толкают к Разлому. Слишком поздно его отключать. Перевес сил не в ее пользу. Ее толкнут в Разлом, словно на рельсы — на смерть от удара или колес. А Тайер останется совершенно непричастным.

Сек заставляет себя подняться. Но слишком медленно. Слишком стар, слишком слаб. Не ел два дня. Пустота в желудке тянет энергию из костей.

Но он не сдается.

Из последних сил он подбегает к Тайеру и хватает его за плечи, пытаясь отклонить их обоих назад.

«Убей его».

Старый инстинкт расцветает кровью на бумаге.

«Просто убей его. Сломай шею».

Но Тайер бьет ногой. Сек падает. Слишком поздно.

Он видит, как девушка — Элиза — оборачивается еще раз, ее лицо очерчивается на фоне ослепляющего света. Он видит ее глаза. Яркие, широко раскрытые. В них страх.

В тот миг ее тело касается границы круга — а Тайер разжимает хватку. Элиза дергается. Лицо застывает в крике, шея, спина, ноги сводит агонией. А затем неожиданно, почти чудом, она начинает светиться. Ее силуэт наливается белизной, наполняется, словно она всегда скрывалась там, под поверхностью. Почти как ангел. Как будто Элиза начинает загораться.

Но это было бы прекрасно, будь оно сном или видением. Но все происходит в действительности. Человек гибнет.

Неожиданно древний инстинкт исчезает И что-то новое прорывается сквозь корку ненависти.

«Нет. Не убивай. Спаси ее!»

Сек проскакивает мимо Тайера: тот падает назад, внезапно освободившись от веса чужого тела.

Сек тянется и хватает сияющие остатки ее фигуры — руку, которую она тянет к нему, зовя на помощь. Его ладонь, демонически сморщенная по сравнению с рукой Элизы, смыкается вокруг ее пальцев.

И тогда Сек чувствует жар. Вполне знакомый. И все исчезает. Человек, которого он пытается спасти. Центр. Далеки. Каан. Тайер. Нью-Йорк. Люди. Битвы. Эсме. Солнце. Голод. Одиночество. Счастье. Торжество. Триумф. Радио. Ножи и вилки. Америка. Туфли. Звезды. Вечно вращающееся пространство вселенной. Доктор. Каждое мельчайшее чувство, каждое воспоминание, его или чужое. Все сгорает, и вместо них остается только ощущение звездной плазмы, пульсирующей в венах, кожи, сорванной прочь космическим взрывом.

Но Тайер видит только, как далек, сияя, исчезает, коснувшись девушки. Разлом издает ужасающий скрежет, словно заевший механизм. Они исчезают.

Он моргает. Исчезли. Словно их никогда и не было. Как просто! Какая удача.

Тайер осторожно отряхивает халат. На нем кровь: красная, но темнее обычной. Не принадлежащая девушке. Нужно переодеться побыстрее.

Он снова подходит к пульту, отключает все системы, так, как ему показывали.

Тогда Разлом, мурлыкнув, гаснет и закрывается.

====== Глава 19. Белая ржа ======

Холодно.

Жар в моем мозгу постепенно гаснет, а потом вскипает, словно в ледяной ванне. Я шиплю. Странное ощущение — не знаю, как его и описать. Моя кожа словно из газировки, и та пузырится. Пузырьки на языке, между пальцами ног, под веками. Словно меня сначала разобрали на атомы, а потом заново собрали.

Или, как когда мне было семь и я лежала с гриппом. Не слишком серьезным, но я помню жар: встревоженные лица родителей виднелись вдали, в розовом сиянии волшебных огней. И, когда меня усадили в теплую ванну, то вода ощущалась настолько ледяной, что я задрожала и попыталась выбраться. Похожее ощущение.

Лежу без движения. Не знаю, долго ли. Может, час. Или день. Точно, как в жару: все, что я могу — это оторопело ждать, пока все кругом встанет на место. И остынет.

И все кругом медленно остывает.

И только в какой-то момент я понимаю, насколько здесь холодно.

Что случилось? Знаю, что случилось. Но надо уложить все в голове. Я была в Колумбийском университете. Потом запуталась и потерялась в секретной лаборатории. Один ублюдок вырубил меня. И бросил в свет. Должно быть, жар именно оттуда.

Боже. Мне так плохо не было с выпускного, когда я словила плохой приход.

Где именно я сейчас нахожусь?

Осторожно двигаю головой. Левая сторона лица вся онемела. Расплющилась обо что-то.

Металл.

Идеально гладкая металлическая поверхность.

Пытаюсь сесть, падаю. Потом моргаю.

Свет тусклый. Как будто просвечивает сквозь пальцы, заставляя плоть сиять алым.

Я нахожусь где-то вроде туннеля. Пол из металла — мутной бронзы или меди. На ней ни щербинки — стальной каток. Ходить по такому трудно. Настолько скользкий, что мог бы быть и изо льда. Стены изогнуты и облицованы той же бронзой, но усилены толстыми балками из более темного металла — как брюхо кита. Туннель изгибается, свет крадется из-за угла, светит оттуда, где я не вижу.